По благословению Преосвященного Василия,

епископа Симферопольского и Крымского

Иеромонах Дамаскин (Орловский)

Мученики, исповедники и подвижники благочестия Российской

Православной Церкви ХХ столетия

ЖИЗНЕОПИСАНИЯ И МАТЕРИАЛЫ К НИМ

Книга 1

Тверь

Издательство «Булат»

1992

Это первое за последние десятилетия, начиная с 1917 года, собрание жизнеописаний мучеников, исповедников и подвижников благочестия, написанных на основании собранных в советской России свидетельств. Многие факты уточнены и проверены по документам, хранящихся в архивах ЧК – ГПУ – НКВД – КГБ.

Января 19 (1 февраля)

СХИМОНАХИНЯ АНАТОЛИЯ¹

                ¹ Составлено по воспоминаниям монахини Серафимы (С. А. Булгаковой), духовной дочери схимницы.

Схимонахиня Анатолия (в миру Зоя Викторовна Якубович) родилась 12 февраля 1974 года в Саратове в небогатой дворянской семье. Кроме Зои и ее сестры Лидии, разделившей впоследствии с матерью  Анатолией монашеский путь, в семье росло еще трое детей. Мать рано овдовела, и Зое пришлось помогать по хозяйству. Воспитывались дети в христианском духе, и Зоя с детства ежедневно читала Евангелие. Образование сестры получили в саратовской женской гимназии.

Как во многих дворянских семьях тех лет, дети почти ничего не знали о такой существенной стороне христианской жизни, как монашество. По природным своим дарованиям Зоя была настоящей монахиней, но молилась, чтобы Господь послал ей жениха – смиренного и кроткого. И Господь услышал ее молитву: когда ей исполнилось восемнадцать лет, она вышла замуж за инженера водного транспорта Николая Иванова, человека глубокой веры, смиренного и кроткого. Жили они очень дружно, но Господь не дал им детей.

Человек может годами молиться, ходить в храм, соблюдать установленные посты, но совершенно не разуметь, что такое духовная жизнь. Религиозная жизнь вписывается для такого человека в рамки материальной жизни, зачастую подчиняясь ее законам. Это время духовной спячки, зимы, блаженного младенчества, не ведающего о трудностях и суровости жизни треблаженной, духовной. Иногда Сам Господь будит человека – видением, чудом, особым обстоятельством, и всю жизнь проживший религиозно, человек впервые всем сердцем тогда обращается к Богу; или пробуждает душу словом другого – Своего избранника.

Интерес к духовной жизни проявился у Зои благодаря епископу Гермогену (Долганову), с которым семья Якубовичей была дружна. Сестра ее Лидия была настроения светского. Но однажды, хорошо одетая, в большой модной шляпе, она стояла в храме и слушала проповедь епископа. Эта проповедь так поразила ее, что с того времени она всецело обратилась к Богу. Сестры стали читать духовные книги, несколько раз были в Сарове у старца затворника иеросхимонаха Василия. Эти поездки имели на них особенное влияние: не изменяя внешнего образа жизни, они втайне начали вести духовную жизнь, читали Псалтирь, Иисусову молитву.

Когда Зое исполнилось тридцать три года, умер ее муж, она списалась со старцем Василием и по его благословению на сороковой день вместе с сестрой поступила в монастырь. Первые два года они прожили в основанной старцем общине; он хотел поставить их начальницами, но они не чувствовали в себе сил исполнить это послушание. Затем год они прожили в местечке Ундол во Владимирской губернии, где старец благословил оставить пустынь. Место было глухое – всего несколько домиков, даже не обнесенных оградой. Приезд их сразу обратил на себя внимание местных жителей. Диавол не дремлет, и чуть где завидится подвиг ради Христа, он тут же воздвигает на подвижника брань. У некоторых из местных жителей возникло подозрение, что насельницы очень богаты, и они задумали их убить и ограбить. Но замысел осуществить не удалось – сестры вскоре покинули пустынь.

Непосильность трудов и подвигов приводила сестер в большое смущение, а еще более того – пожелание старца, чтобы они стали начальницами новустраиваемой общины. Уже была выхлопотана и прислана из Синода бумага, по которой Зоя назначалась строительницей церкви, причем ни в архитектуре, ни в строительстве она не была сведущей.

Со смущенным духом они возвращались от старца и по пути заехали в Дивеево к блаженной Прасковье Ивановне. Рассказали о своем смущении. Прасковья Ивановна говорит:

- Дайте мне бумаги, я почитаю.

Зоя знала, что блаженная неграмотна, но повиновалась и подала ей синодскую бумагу. Блаженная тут же изорвала ее в клочки и бросила в печку. Обратившись к образу преподобного Серафима и указывая на сестер рукой, она воскликнула:

- Батюшка Серафим, твои снохи, ей-Богу! Обе твои снохи!

Затем велела им идти к игумении Александре проситься в монастырь.

Кельи свободной не было, и две недели они прожили в гостинице.

С самого поступления в монастырь Зоя всегда держала глаза опущенными. В храм сестры ходили гуськом, чтобы не разговаривать. Зоя рассказывала, как они приучали себя к терпению: «Получим письма или посылки и в этот день не открываем, а оставляем до следующего дня».

Первым послушанием Зои было изготовлять в ризной цветы, затем ее послали в дворянскую гостиницу записывать приезжающих гостей. Потом – в монастырскую мануфактурную лавку оценщицей и продавщицей. Наконец перевели вместе с сестрой в канцелярию – писать письма благодетелям. У Лидии был дар слова, а у Зои – нет, и письма получались краткими и сухими. Тогда ей поручили отвечать на письма, адресованные блаженной Прасковье Ивановне. Теперь она ежедневно бывала у блаженной и особенно этому радовалась.

Она рассказывала, что однажды им с сестрой захотелось посмотреть, как Прасковья Ивановна молится ночью. Благословились у игумении и пришли вечером к блаженной. А она тут же улеглась спать. В двенадцать часов встала, потребовала самовар, напилась чаю и опять легла спать, а утром, погрозив пальцем, сказала:

- Озорницы, когда сукман^* [^*Суконный сарафан.] кресты и поклоны, тогда молиться.

Послушницы поняли ее слова так, что не раньше брать подвига, как после пострижения в схиму.

Вскоре Зоя заболела раком, врачи определили ей только год жизни и велели немедленно делать операцию. Получив благословение у игумении, Зоя с сестрой поехала в Киев и в Оптину к старцу о. Варсонофию.

Узнав о цели их приезда, старец сказал:

- Операцию делать не нужно. Я вам дам маслица от Казанской Царицы Небесной, им помазывайте больное место сорок дней, и никакой операции не нужно.

Потом стал беседовать и много говорил о предстоящих скорбях и гонениях от начальников, от сестер, о напастях от бесов и, высоко подняв руки, сказал:

- Да помоги тебе Господи! Да помоги тебе Господи! Да помоги же тебе Господи! Но иди смело. Покров Царицы Небесной над тобой.

По возвращении из Оптиной сестер постригли в мантию, а затем вскоре и в схиму. Постриг сестры приняли: Зоя – с именем Анатолия, Лидия – с именем Серафима.

Перед принятием схимы сестры пришли к блаженной Прасковье Ивановне за благословением. Блаженная встала и начала вслух молиться:

- Уроди, Господи, жита, пшеницы, овса, вики и лен зеленый, молодой, высокий, на многие лета.

При этих словах она подняла руки и сама поднялась на воздух. (Слова «на многая лета» означали долгую жизнь матери Анатолии. Лен у блаженной означал молитву, прясть лен – значило молиться).

Затвор схимниц с самого начала был очень строгим, они не выходили даже в церковь. Монастырский священник о. Михаил Гусев сам приходил приобщать их Святых Таин. Все время они проводили в богомыслии и молитве, не разговаривая между собой. Утром пили чай, в два часа обедали овощами без масла.

Игумения Александра (Траковская) как духовная мать, восприявшая их от пострига, не благословила вкушать никакого масла, по словам, написанным на схиме: «Колена моя изнемогоста от поста, и плоть моя изменится елеа ради».

- А лучше вкушайте немного молока, - сказала она.

Мать Серафима до смерти выдержала этот пост, а матери Анатолии он оказался не под силу. Слабая от природы, истощенная подвигами и болезнью, она совершенно изнемогала и тогда взяла благословение у блаженной Прасковьи Ивановны на употребление масла.

Когда мать Анатолия заболела раком, то ее сестра часто приходила к блаженной и говорила:

- Не могу жить без Зои, я без Зои жить не могу, не спасусь.

А Прасковья Ивановна говорила про матушку Серафиму:

- Девушка хорошая, а вся в земличке, одна голова наружу.

Это к близкой ее смерти. И действительно, случилось так, что мать Серафима упала, ударилась, и у нее образовалась раковая опухоль. Рак у нее был болезненный, она постепенно слабела, слабела так и скончалась. Мать Анатолия рассказывала, сто лежит мать Серафима Больная, слабая, а глаза горят, и поет «Христос раждается...»

Вскоре после смерти сестры у матери Анатолии начались искушения от бесов. Однажды досады демонов были столь сильны, что игумения Александра сказала: «Мать Анатолия больше трех дней не проживет». Враги щекотали и щипали ее с ног до головы, даже под ногтями, не давая ни есть, ни пить, ни спать.

Начались гонения на Церковь, и игумения Александра говорила: «Мать Анатолия борется с невидимыми врагами, а я с видимыми».

Понемногу мать Анатолия стала приходить в себя от первых бесовских нападений. Ее благословили ходить в храм к ранней обедне, но в храме бесы не оставляли ее. «В алтарь вхожу, а они – за мной», - рассказывала она.

В это время келейницей ее была послушница Анастасия. Наступила пора ей взять у игумении благословение – остаться ли жить у матери Анатолии или уйти. Они это обсуждали, когда Анастасию позвали в игумении, и та в точности воспроизвела весь их разговор.

Анастасия с удивлением сказала игумении:

- К нам никак нельзя неслышно пройти, а то бы я подумала, что кто-нибудь подслушал и пересказал вам.

Игумения не любила, когда ее возвышали, и перевела разговор на другое.

Определенного благословения на проживание у схимницы послушница не получила. («Как ты сама хочешь», - сказала игумения). И тогда Анастасия стала воспоминать предречения блаженных – как Паша Саровская заставила ее лазить под кровать, подавать палку, выносить помои и т. п., изображая ей дела послушницы; как блаженная Мария Ивановна еще за два года до того спрашивала: «Кто пришел?» - и сама же отвечала: «Послушница схимницы». Мать Дорофея, келейница блаженной Марии Ивановны, ее поправляла, но блаженная продолжала настаивать: «Послушница схимницы». Многое и другое ей вспомнилось, и она решила остаться. Сначала она была очень рада своему послушанию, а потом заскучала. Глядит в окно: весна, все вышли в монастырь, убирать, а она сидит в келье.

«Все спасутся, а я не спасусь», - подбираются к ней потихонечку помыслы. А тут еще бесовские напасти. И они поехали с матушкой Анатолией в Саров к иеросхимонаху Василию. Он был в затворе и никого не принимал, ответы передавал через келейника, но их принял лично.

После посещения старца и беседы с ним страхования от бесов несколько уменьшились, хотя и не прекратились. Анастасия рассказывала:

- Станем в двенадцатом часу ночи молиться, а в потолок как гвозди вбивают. Это я слышу, а что матушка? Или ночью идем по канавке, матушка говорит: «Крести меня, крести меня!»

Страхования продолжались до самой кончины схимницы, но впоследствии силой Христовой она имела огромную власть над силой вражьей и говорила своим духовным детям: «Никогда не бойтесь, бесы совершенно бессильны, грех их бояться».

От чрезвычайных подвигов и напастей у матери Анатолии открылся туберкулез легких, продолжавшийся до самой ее кончины.

В то время стариц в Дивееве не было, и к матери Анатолии начали обращаться сестры за советом. Она взяла благословение у игумении, чтобы принимать сестер и приезжавших в обитель мирян. Монастырские сестры ходили к ней в определенные дни. Они открывали ей свои помыслы и искушения, а она учила их смирению, терпению, непрестанной Иисусовой молитве. Любимым чтением ее были творения св. Симеона Нового Богослова, а из современных – Игнатия Брянчанинова.

Но не всем нравилось это послушание схимницы, и она много понесла за это скорбей. Некоторые шли, ища духовной пользы, а некоторые шли ее испытать. Началась зависть, поднялись нарекания, пошли наговоры игумении, так что и она изменила к ней отношение. Бесы хитры, и стоит только подвижнику ревностно взяться за дело спасения, как Господь попускает им действовать через наши страсти и страсти ближних – чтобы мы исцелились.

В 1924 году постригли в мантию келейницу схимницы с именем Рафаила.

В 1926 году в монастыре поселился епископ Серафим (Звездинский), архипастырь высокой духовной жизни.

Епископ служил литургию ежедневно с пяти часов утра при закрытых дверях. Для матери Анатолии он являлся поддержкой и утешением. Она часто обращалась к нему за советом, и архипастырь говорил о ней: «Это мое любимое, послушнейшее чадо». После того как он был выслан в Меленки, она обращалась к нему письменно, а в 1928 году посетила его.

Мать Анатолия была проста и бесхитростна. Собираются они, бывало с матерью Рафаилой к владыке, сговариваются, что надо у него спросить. Приехали, сидят, молчат. Мать Рафаила делает знаки, пора, мол, спросить, а матушка говорит: «Рафаила, что ты меня толкаешь?»

Владыка умилялся и рассказал им, как собрались старцы: посидели, помолчали, поглядели друг на друга, тем утешились и разошлись, не сказав ни слова.

В 1927 году власти объявили о закрытии монастыря. Мать Анатолия и мать Рафаила переехали в деревню Вертьяново и сняли половину пятистенной избы. Место было шумное, но больше ничего найти не удалось.

Мать Анатолия заняла уголок справа от входа, повесила иконы, лампадки, устроила себе постель на сундуке и все это отгородила черной коленкоровой занавеской, так что получилась у нее, как она называла, темничка – темный уголок без окон. Мать Рафаила поместилась в светлой половины избы; там она и вычитывала ежедневно всю службу, так что даже в храм матушка Анатолия не выходила, а жила в полном затворе.

В своей темничке она принимала приходивших к ней сестер.

Все три окна на улицу были завешаны плотными белыми занавесками, а великим постом еще сверху черным коленкором. Не выходя из дома, мать Анатолия лишалась свежего воздуха, что было ей особенно тяжело при больных легких, но все это она выдерживала терпеливо и безропотно.

Хозяева их оказались воры, но даже на таких людей мать Анатолия производила неизгладимое впечатление. Один раз хозяин рассказал ей, что товарищи уговаривали его уехать в Арзамас, а они бы в то время монахинь ограбили, но он им ответил: «Никогда этого не допущу. У меня живет святое лицо».

Дожили так до весны 1930 года. Шла коллективизация. Оставаться здесь было невозможно. Попытались переехать в деревню Череватово, но и оттуда пришлось уехать и поселиться в селе Дивеево. Прожили лето, а осенью выехали в Муром.

В Муроме им пришлось переменить несколько квартир, и наконец одна знакомая женщина позвала их жить к себе в деревню. Это было прекрасное уединенное место, далеко в лесу. У хозяйки одновременно с ними жил тайно священник, и у них всегда дома была служба.

Осенью 1932 года их всех арестовали и повезли во Владимир. Владимирская тюрьма была строгого режима. Мать Рафаила очень тяжело переживала разлуку с матушкой и одиночное заключение, а мать Анатолия говорила, что ей там было очень хорошо. В тишине и уединении, она творила Иисусову молитву.

Просидели они в тюрьме несколько месяцев, и мать Анатолию по болезни отпустили домой, а мать Рафаилу сослали на три года в Петропавловск. В 1933 году мать Анатолия поселилась в Кулебаках. Большим утешением для нее служило в то время то, что близко находился храм, где ежедневно совершалась служба, и служил в нем ее любимый монастырский духовник о. Михаил Гусев.

По мере сил матушка ежедневно посещала богослужение. Там с утра была утреня и обедня. Под праздник служили всенощную с вечера. Храм был деревянный, просторный, иконостас был расписан дивеевскими сестрами. Осенью 1935 года вернулась из заключения мать Рафаила и разместилась вместе с матушкой в комнате на сундуке. Так прожили они почти два года.

Осенью 1937 года они купили в Муроме маленький домик на самом краю высокого берега Оки. Хозяйкой домика стала духовная дочь матушки Анатолии Елизавета Щ., поскольку дом был куплен на ее деньги. Мать Рафаила с Елизаветой заняли комнату, а мать Анатолия поселилась в бывшей кладовке – маленькой комнатки с небольшим окошком со вставленной в него решеткой. В этой комнатке она прожила до самой смерти. Комнатка была не приспособлена для жилья, холодная и полутемная, с неутепленным полом, но мать Анатолия дороже всего ценила уединение и ради него все терпела.

Началась война, возникли материальные трудности. Приходилось засаживать огород помидорами и ехать их продавать повыгоднее, подороже. Раньше, когда они жили одни, они никогда ни о чем не заботились, кроме молитвы, и Господь не посрамлял их надежды. У них было не только необходимое для себя, но они даже имели возможность делиться с неимущими.

Наступила зима 1948-1949 годов. Мать Анатолия все время болела, заметно слабела и старалась уединяться. Она все реже принимала приходивших к ней сестер, а одной, просившей принять ее, ответила: «Мне уже больше нечего тебе говорить, все тебе сказала: ты все знаешь и все понимаешь».

В январе 1949 года она заболела воспалением легких. С каждым днем ей делалось все хуже и хуже. Сестры пришли к ней прощаться, она перекрестила их, а потом еще перекрестила воздух: «А это всех, всех». Во время болезни батюшки приходили причащать ее каждый день. 18 января вечером ей сделалось совсем плохо, в одиннадцать часов вечера послали за батюшкой. Батюшка пришел около двенадцати часов. Начал читать обычные молитвы. Она только повторяла: «Скорей, скорей!» В двенадцать часов ночи 19 января матушка причастилась (1 февраля н. ст.) и через полчаса тихо скончалась. Еще живя в Вертьянове, она как-то говорила матери Рафаиле: «Какие есть счастливые люди, причащающиеся в час смерти...»

Мы знаем о том, какую мать Анатолия пережила страшную вражескую брань. безусловно, она не могла бы ее выдержать, если бы не имела особой благодатной помощи и утешения, но она никогда об этом не упоминала даже намеком, настолько она была смиренна и боялась всякого возношения. Рафаила рассказывала, что иногда во время тяжелой болезни она видела, как у матушки лицо делалось ангельским. Мать Анатолия каждую неделю приобщалась Святых Тайн, и в то время ее лицо, всегда покрытое бледностью, делалось розовым, а всегда ясные голубые глаза светились особым светом. После причащения Святых Тайн она никогда не выходила, а закрывалась одна и пила чай у себя в келье. Она всегда учила повторять про себя: «Пресвятая Владычице моя Богородице, избавь мя от козней и наветов диавольских, Боже в помощь мою вонми!»

Мать Анатолия была прозорлива. Монахине Серафиме (С. А. Булгаковой) она задолго сказала, когда и какая страсть будет ее особенно мучить.

- А когда же покой? – воскликнула мать Серафима.

- Покой будет, когда пропоют «со святыми упокой», а раньше этого не жди.

В 1937 году мать Серафиму арестовали. Прощаясь с ней, мать Анатолия сказала:

- Срок тебе дадут пять лет лагерей. Работать будешь счетоводом. Молись, чтобы Матерь Божия простила грехи, если простит, то отпустят.

Все это сбылось с поразительной точностью. Через неделю судебная тройка осудила ее на пять лет лагерей. По приезде в Ташкент поставили счетоводом, что очень облегчило ее положение. Осталось последнее: И она подумала: «Через пять лет так и так отпустят, а слова матери Анатолии означают, что надо молиться, чтобы отпустили досрочно».

Но прошло пять лет, а ее не освободили, и теперь только пошли главные испытания. Путь ее заключения занял два с половиной года, причем каждое продвижение приходилось в праздник Царицы Небесной. Так точно сбылись слова схимницы.

Матери Рафаиле она так же точно говорила все по годам.

Рассказывала одна монахиня. Незадолго до кончины матушки Анатолии она пришла к ней. Схимница велела ей открыть все свои грехи с детства. С великим сокрушением и слезами исповедовала та свою жизнь. Выслушав, мать Анатолия сказала:

- Все грехи твои с рождения я беру на себя.

И с тем отпустила.

После матушка Анатолия спросила келейницу:

- Утешила ли, угостила ли ты ее чем-нибудь?

- Нет, - ответила та.

- Она насытилась слезами, - сказала матушка.

«Матушка всегда принимала откровение помыслов сидя, как обычно старцы, а мы становились на колени, - вспоминала монахиня Серафима. – Придешь к матушке со скорбью, с искушением. Уткнешься ей в подол, поплачешь и все тут оставишь. Куда что денется? Домой летишь как на крыльях».

Февраля 5 (18)

ИГУМЕНИЯ АГНИЯ

Игумения Агния (в миру Анна Филипповна Мытикова) родилась в шестидесятых годах XIX столетия в селе Малые Четаи Нижегородской губернии в чувашской семье.

Отец ее овдовел и остался с шестью детьми. Старший сын Григорий женился, дочь Мария вышла замуж, и второй по старшинству сын – Василий – стал помогать отцу воспитывать детей. Впоследствии все трое – Анна, Симеон и Екатерина – были определены в монастырь, после чего и сам Василий ушел в монастырь, как предполагают на Афон.

Когда Василий привел Анну в монастырь, расположенный под Канашем, ей было двадцать два года. В монастыре она пробыла двенадцать лет и здесь приняла постриг с именем Агния.

Впоследствии стала строительницей и игуменией нового монастыря. В монастыре игумения работала на всех послушаниях. Однажды, когда она рубила лес для постройки церкви, огромный сук задел и поломал ребра. Год или два она лежала на доске.

Во время разорения монастыря в 1918 году безбожники выгнали игумению, отобрав у нее все.

Крестьяне окрестных деревень приняли ее и снабдили всем необходимым. После того как грабители ушли, насельницы вернулись в монастырь и позвали игумению. Снова стала налаживаться христианская жизнь. Но недолго пришлось монахиням радоваться дарам благодатного труда и молитвы. Безбожники разорили монастырь до основания, и игумения поселилась в лесу, неподалеку от Васильсурска. Жила скудно, много молилась, особенно ночью. Все жаждущие духовного утешения шли к ней.

Зимой 1953 года она заболела, пролежала девять недель и скончалась на третий день после Сретения Господня – 5/18 февраля.

Погребена игумения Агния на кладбище в Васильсурске. Могила ее почитается, в особенности марийцами.

Февраля 25 (10 марта)

БЛАЖЕННАЯ ПАШЕНЬКА²

            ² Монахиня Пульхерия (Е. П. Козлова)^* [^*В примечаниях даны имена лишь основных свидетелей, их двое-трое меньше тех, кто рассказывал о новомучениках. Опущены имена и тех, кто не пожелал быть названным. Даны имена этих людей, чтобы молились о них.]

Блаженная Пашенька (Параскева Григорьевна Бурмистрова) родилась в 1896 году в селе Отрать Нижегородской губернии. Родителями ее были небогатые крестьяне Григорий и Пелагея. Пашенька родилась больной, скрюченной. До пяти лет она еще кое-как ходила, а после слегла и уже не поднималась. Родители ее не любили и желали, чтобы она скорее умерла.

Как только она подросла, они отселили ее в низенькую убогую избушку с земляным полом и худой печью.

У Параскевы было много сестер, но никто из них не приходил к ней. Родители думали, что лишенная ухода, она от голода, холода и насекомых скорее умрет. Насекомых действительно развелось в избушке множество, часто Параскева от холода застывала, но Господь отогревал ее – и она оживала. Утром читала молитвы, затем кушала и снова начинала молиться; читала канон Ангелу Хранителю, вечером – повечерие и вечерние молитвы, а во все остальное время молитву Иисусову. Была большой постницей и в среду и пятницу ничего не ела.

Причащалась она каждую субботу, для чего ее возили в храм, где служил тогда священник о. Иоанн Разумовский. Однажды в день праздника Воздвижения Креста Господня он возроптал и сказал ей: «Что ты каждую неделю причащаешься? Возгордишься».

Наутро во время литургии он увидел причащающегося Ангела Господня, принявшего образ Пашеньки. Раскаяние овладело сердцем священника. Из церкви о. Иоанн пошел сразу к ней, встал на колени и сказал:

- Прости ты меня, Пашенька. Причащайся когда захочешь. Как будешь готова, так и причащайся. Я к тебе домой сам буду ходить.

В 1931 году архиепископ Серафим (Мусатов) благословил рабу Божию Елизавету Козлову ухаживать за больной. Когда она первый раз вошла в ветхую келейку Пашеньки, то ее саму не увидела, вся она была покрыта сверху клопами. Столько клопов Елизавета только в Горьковской тюрьме видела. Милостью Божией саму Елизавету ни клопы, ни комары не кусали. Но не так было Пашеньке, и когда наутро девушка затопила баню, все выстирала и вымыла Пашеньку, та спала после этого сутки.

Подобно вдовице Сарептской, неоднократно сподоблялась она явных чудес и помощи Господней, но по своему смирению и опасаясь утратить то, приобреталось с таким великим трудом в течение многих лет, никому не велела об этом до своей кончины рассказывать.

Однажды, незадолго до Покрова Богородицы, Елизавета замесила тесто; хлеба у них не было, но удалось достать муки, и она поставила квашню. Заправила печь дровами и оставила, а в двенадцатом часу увидела, что дрова сами собой загорелись, и когда прогорели, то уже полна была печь новых дров. Поняла она тогда, как поддерживал болящую Параскеву Господь в течение всех этих лет.

- Ты никому не говори, что видела, - попросила Пашенька.

На третий день после чуда был праздник Покрова Божией Матери.

Когда Елизавета пришла, Пашенька ей говорит:

- Ты сегодня в сенках ложись.

Елизавета послушалась, легла, но несмотря на усталость, не могла уснуть. Волновалось сердце. Что-то тут не так. У Пашеньки все чисто прибрано, все лампады горят... и вдруг слышит за дверью: «Благословите, матушка». Всего разговора не слышит, а только «благословите, благословите». И свет сквозь дверь светит и до нее достает. И долгий там идет разговор. Наконец Елизавета не утерпела, встала, приоткрыла двери и видит: стоит кто-то, но лиц не видно. И тут она взмолилась Господу: «Господи, открой!» - и видит в монашеском одеянии Матерь Божию. И рядом еще кто-то. А вокруг разливается несказанное, райское благоухание. После того, как явление кончилось, осталось дивное благоухание, которое разлито было по дому три дня, и три дня лампады горели сами собой, никем не поправляемые. На эти дни они заперли двери и никого не принимали.

- Только ты никому не говори, - сказала Пашенька.

- А кто с Матерью Божией был?

- Великомученицы Варвара, Евпраксия и Екатерина.

Матерь Божия назвала день отшествия Пашеньки, и когда он приблизился, та предупредила своих почитателей, чтобы они поспешили прийти проститься.

На масленице она тяжело заболела тифом. Отец, видя, что дочь умирает, уехал на базар продавать деготь.

25 февраля / 10 марта 1934 года Пашенька скончалась и была похоронена немногими своими почитателями.

Священник Иоанн Разумовский во время гонений в конце тридцатых годов был арестован и скончался в заключении.

Марта 4 (17)

СВЯЩЕННИК ВЯЧЕСЛАВ ЛЕОНТЬЕВ³

            ³ Анастасия Бабанова, Елизавета Опарина, Анастасия и Евдокия.

Все утопая в зелени, широко и живописно раскинулось село Майданы – больше тысячи дворов, домами и огородами то спускаясь вниз, то поднимаясь в гору. Не выбирали те, кто селились здесь первыми, место широкое, просторное, ровное, каких здесь много, а выбирали холмистое и овражистое, но зато живописное и красотой притягательное. На самом возвышенном месте возвели Божий храм, ибо как без головы тело, так и русское село без храма как бы мертво и незряче.

Не обойдено было это село и благодатью, были в нем подвижники и блаженные, ныне из которых до сего дня почивают под высокими православными крестами на местном кладбище.

Главная святыня нижегородских Майдан – чудотворная Тихвинская икона Божией матери. Редкий для этих мест образ, выполненный скульптурно из дерева, где Богоматерь и Младенец – натуральной величины.

Около двухсот лет назад при въезде в село повозка с образом сама остановилась, и никакими силами не могли ее сдвинуть с места, икону внесли в село на руках, а на месте остановки забил источник с целебной водой. От поставленной в храме иконы рекой потекли чудеса.

Многие недужные и особенно одержимые злыми духами приходили сюда, прося Богоматерь об исцелении. Так что, в конце концов, служивший в этом храме о. Вячеслав стал отчитывать^* [^* У Даля «отчитывать» означает исцелять чтением заклинательных молитв.] бесноватых.

Священник Вячеслав Леонтьев родился в 1900 году и рано остался без отца. Мать его, Лидия, воспитывала детей в духе православного благочестия; два ее сына, Вячеслав и Леонид, стали священниками.

Вячеслав от юности готовил себя к священническому поприщу. Воспитанный в любви к Богу, он не смущался безбожными бурями, которые повсюду завершались разрушением церквей и буйством священников.

Первым местом его служения было село Вершинино, где до самой кончины служил его тесть, о. Рафаил.

Несколько раз о. Вячеслава арестовывали. Отбыв заключение, он возвращался служить. В 1927 году прихожане села Майдан пригласили о. Вячеслава в свой храм, так как о. Григорий, которому было тогда далеко за семьдесят лет, становился немощным. Крестьяне помогли купить дом и обзавестись хозяйством. В том же году власти пришли отбирать дом.

Земному земное, не унывай душа, ты уйдешь отсюда, ничего не взяв. Храни не вещи, а чистоту души. Господь дал, Господь же и взял. Ему лучше известно, что полезней для нас. Без тени неудовольствия, с радостью помогал о. Вячеслав грузить на подводу вещи.

- Что же ты, батюшка, им, разбойника, помогаешь? – спрашивали крестьяне, скорбя о разорении и несправедливости. – И как же ты терпишь, батюшка?

- А как же? – кротко отвечал он. – Надо терпеть.

Лишившись пристанища, о. Вячеслав и матушка Зоя скитались, переходя из дома в дом.

Через полгода они получили приют в сторожке, где в одной комнате помещались сторожа, а в другой – священник и матушка. Здесь же он и крестил.

В дни праздников нескончаемо шли люди к чудотворному образу. После литургии о. Вячеслав служил молебен над одержимыми злыми духами. И многие получали исцеление.

Одна из исцеленных – Наталия Горбатая из села Княжиха. С шестнадцати лет она страдала беснованием, после молебна выздоровела и дожила в здравии до преклонных лет. Священник никому не отказывал в просьбе помолиться или отслужить молебен, посещал дома прихожан, в каждом доме говоря проповедь.

Власти, видя его ревность, которую не умеряли никакие притеснения, стали прямо запрещать проповедовать, но он не обращал внимания на запреты. Тогда они наложили на священника контрибуцию – привезти к определенному сроку лен. Но он льна не сеял. Выручили крестьяне – привезли и  сдали.

Тогда власти приказали священнику привезти бочку меда. Он пчел не держал. Снова выручил крестьяне – отдали свой мед.

Тогда приказали власти сдать льняное семя. Крестьяне привезли; все понимали: за неуплату контрибуции священнику грозит заключение. В распутицу приказали батюшке привезти еще кадушку меда на дальний сдаточный пункт. Священник приехал, а его отослали обратно за штрафом, не вовремя, мол, привез. Едва живой от усталости вернулся о. Вячеслав домой.

К концу двадцатых годов с о. Вячеславом решили покончить. Замысел властей не укрылся от православных. Когда убийцы приблизились, крестьяне окружили о. Вячеслава плотным кольцом, а женщины повисли на руках убийц, не дав им воспользоваться оружием.

Власти не отказались от намерения застрелить священника, убийцы часами выжидали момента, когда он останется один. Но теперь он один не выходил.

Впоследствии гонитель о. Вячеслава милиционер Александр Пятницын умер в тяжелых мучениях, а другого гонителя, Гришивина, раздавило машиной.

Видя, что не удается ни убить, ни запугать исповедника, власти в 1933 году арестовали его и приговорили к трем годам заключения.

Эти три года в храме служил престарелый о. Григорий. Вызвали его в сельсовет.

- Признаешь ли ты нашу власть?

- Меня позвали? Позвали. Я пришел? Пришел. А по вашим стопам я не пойду.

Священник был стар и немощен, и только это спасло его от ареста. Выйдя из сельсовета, о. Григорий сообщил прихожанам о том, что безбожники намерены в любом случае закрыть храм. «А на моей могиле еще будут плясать», - сказал он. Вскоре после его смерти на месте кладбища построили клуб.

Через три года о. Вячеслав вернулся домой.

Он прослужил год. Наступила осень 1937-го, когда о. Вячеслав снова был арестован.

Анастасия открыла дверь, и вместе с фельдшером вошли чекисты.

С любовью о. Вячеслав встретил их:

- Сыночки вы мои дорогие, никуда я от ваших рук не уйду, дайте мне видеть исход болезни, приходите утром, иначе, если сейчас возьмете, она умрет.

Чекисты отложили арест до утра.

К утру матушка почувствовала себя лучше, и о. Вячеслав был арестован.

Узнав об этом, у сельсовета собрались прихожане в последний раз спросить своего пастыря, как им жить, и получить благословение.

- По Богу живите, - ответил священник. – Теперь всё. Храмы закроют. А вы сидите за трубой и молитесь. Я от вас ухожу навсегда, а вас всех благословляю.

Отец Вячеслав был отвезен в город Сергач, куда свозили тогда арестованных православных. Власти требовали отречения. Отречешься – и можешь отправляться домой. Но не много было таких.

- Как-то о. Вячеслав пилил дрова в тюремном дворе, и сквозь щель в заборе его увидела прихожанка Елизавета Опарина.

- Батюшка, - окликнула она тихонько.

Он оставил пилу и подошел к забору.

- Батюшка, мы все молимся, чтобы вас отпустили, - сказала она.

- Не молитесь об этом, - серьезно произнес праведник. – Молитесь о том, чтобы Господь дал мне терпения. Вчера один получил свободу за то, что отрекся от Бога. По-другому отсюда не выходят. Мы через дощатую перегородку все слышали.

Вскоре о. Вячеслав был казнен.

Священник Леонид Леонтьев, брат о. Вячеслава, служил в селе Богородском Сергачского района. Он был арестован осенью 1937 года. Вместе с ним были арестованы диакон Иван Павлович Лабутов, староста храма Андрей Лексанов и православный чуваш Симеон. Все они приняли смерть в заключении.

После ареста о. Вячеслава храм был закрыт, колокола сброшены и уничтожены, сам храм осквернен. Но не остался в руках безбожников образ Тихвинской Божией Матери.

В селе в то время жил благочестивый юноша Петр Варакин. Родился он в 1913 году, в раннем возрасте лишился отца, и его взял к себе на воспитание дядя Михаил Ковалев. Это был благочестивый человек; рано овдовев, он дал обет всю оставшуюся жизнь посвятить служению Богу. Он научил Петра читать и петь по-славянски. Еще не доставая по малолетству аналоя, Петр подставлял скамеечку и читал в храме часы и Псалтирь, сначала у о. Григория, затем у о. Вячеслава.

Детство его и юность прошли перед чудотворным образом Божией Матери, все свободное время мальчик проводил в храме.

Когда храм закрыли, Петр каждый день приходил сюда тайно и возжигал лампаду перед чудотворным образом. Безбожники скоро заметили, что кто-то проникает в церковь, стали следить и выследили Петра.

Опасаясь, что святыня подвергнется поруганию, Петр увез икону в село Саранка и поместил ее на хранение у благочестивых людей.

Однажды в этом доме ночевала скрывавшаяся от преследования девица Варвара Шулаева. И был ей голос:»Зачем вы Меня здесь держите?» Варвара поняла, что в доме находится чудотворный образ и Сама Пречистая не хочет, чтобы Ее хранили тайно. Решено было образ перевести в один из служащих храмов. Икона была закутана и поставлена на подводу, и православные потихоньку вывезли ее из села. В то время на всех дорогах милиция установила посты и обыскивала подводы в поисках хлеба и мяса. Подвода была остановлена, милиционеры сняли полотно и обнаружили образ. Злобе безбожников не было границ. Они бросились отбирать икону, но православные не давали. И икона распалась. Образ Богомладенца остался у православных, а Богородицы – у безбожников.

Торжествующими захватчиками въезжали безбожники во двор милиции села Пильны. Образ Богоматери был подвергнут поруганию, а затем порублен в щепу и сожжен.

Как величайшую драгоценность хранил Петр оставшуюся часть образа; скрывая его от посторонних, он и сам почти не выходил из дома.

За окном была мерзость запустения, разоренные храмы, стон и слезы крестьян, над которыми власти чинили насилия, злоба людей, уничтожавших православную Русь от края и до края. Как рай земной вспоминалось теперь молитвенное пение в храме, покой и мир в крестьянской душе.

Подойдя к окну, Петр выглянул и был замечен женщиной, которая донесла о нем, желая выслужиться перед властями.

Петр был арестован. Шел 1942 го.

Как чистая голубица родилась в сердце мысль пострадать за Христа. На душе было спокойно и радостно.

Лето, окошко в полуподвальной милицейской камере открыто; оно выходит решеткой на улицу, по которой идут и идут мимо люди...

- Разрешите в последний раз спеть, - попросил исповедник.

Ему разрешили. И он запел ирмосы канона Великой субботы «Волною морскою...» Дивное пение полилось из тюремной камеры на улицу. Прохожие невольно замедляли шаги, и некоторые из оказавшихся тут православных в певце узнали Петра. Слушали и милиционеры, завороженные красотой его пения.

Недолго пробыл здесь Петр. Вскоре в составе штрафного батальона его отправили на передовую, и сразу же он был убит.

Святыня, которую он так любовно хранил, образ Богомладенца и по сей день цел, сохранен и находится в селе Майданы.

Апреля 14 (27)

СЕРГЕЙ ТРОФИМОВ⁴

            ⁴ Монахиня Крестовоздвиженского монастыря Анна.

Сергей Трофимов родился в Нижнем Новгороде в большой и благочестивой семье. Родители его были очень бедны, и Крестовоздвиженский монастырь, рядом с которым жила семья, часто приходил им на помощь.

Кончилась первая мировая война, и в апреле 1918 года Сергей вернулся с фронта домой. Первое, что он сделал, - пошел в монастырь поблагодарить Бога. Была Лазарева суббота – 14/27 апреля – монахини и паломники убирали храм к Вербному воскресению. В монастырь въехал вооруженный отряд латышей, намеревавшихся приступить к описи имущества и грабежу. Игумения Мария выразила свое несогласие. В храме и на колокольне закрылся народ. Латыши потребовали ключи, с колокольни ударили в набат. Каратели открыли стрельбу и тяжело ранили старика, вышедшего из храма, чтобы не допустит вооруженных безбожников внутрь.

Сергей выступил навстречу латышам и сказал:

- Зачем вы в них стреляете? Там же невиновные люди, зачем вы стреляете?

Один из них выстрелил и убил его.

После этого латыши отступили.

Отслужили всенощную и обедню. Многие паломники остались ночевать в монастыре, чтобы воспрепятствовать возможному грабежу.

Убиенного Сергия и скончавшегося от ран старика-паломника после торжественного отпевания похоронили напротив собора, с правой стороны.

Апреля 18 (1 мая)

СВЯЩЕННИКИ НИКОЛАЙ И ВАСИЛИЙ ДЕРЖАВИНЫ; СВЯЩЕННИКИ И МИРЯНЕ ГОРОДА ГОРОДЦА⁵

            ⁵ Дарья Державина, Анна Титова, Екатерина Колюнина.

Николай Державин родился 18 апреля/1 мая 1897 года в городе Козмодемьянске на Волге в семье священника о. Василия Державина.

«Много бо может молитва праведного». Отец Василий задумал открыть в селе школу. Дом под школу был куплен, но требовал ремонта, а крестьяне отказывались помочь, ссылаясь на недостаток времени и средств.

Не раз проезжал этими местами по Волге святой праведный Иоанн Кронштадтский, и о. Василий послал ему письмо, прося средств на ремонт храма. Иоанн Кронштадтский прислал нужную сумму и при ней записку: «На ремонт школы».

Второй раз прибегнул о. Василий к молитвенной помощи о. Иоанна Кронштадтского, когда пришла пора родиться сыну Николаю. Роды были трудными, и он послал телеграмму о. Иоанну, после чего жена благополучно разрешилась от бремени.

Впоследствии Николаю пришлось прожить несколько лет в ссылке на родине о. Иоанна в Архангельской  области, хранящей память о великом праведнике.

Вскоре после рождения сына о. Василий был назначен настоятелем Никольского храма в городе Бор и инспектором Нижегородской семинарии. Сын его Николай поступил в Нижегородскую семинарию, которую окончил в 1918 году.

Недавнего семинариста и сына священника власти мобилизовали в рабочий батальон. Здесь на положении полузаключенного Николай пробыл два года, до конца гражданской войны, впервые соприкоснувшись с подневольной тяжелой работой.

По возвращении он поступил псаломщиком в храм села Мухино, неподалеку от Бора. Кроме клиросного послушания, он с усердием обучал прихожан пению. Среди учениц этого ревнителя церковного пения была и его будущая жена – Дарья Васильевна, которой суждено было разделить исповеднический подвиг мужа.

В то время во многих городах устраивались диспуты с безбожниками. Должен был быть такой диспут и в Городце (благочестивом небольшом приволжском городке, где было тогда семь больших храмов). Архиерей послал туда Николая, и он произвел на слушателей такое впечатление, что про безбожника было сразу забыто. Перед ними предстал прирожденный пастырь. Его пламенная чистая вера пленила горожан, и они отправили делегацию к архиерею с просьбой рукоположить молодого чтеца в священника.

Архиерей благословил, Николай женился и уехал в Городец.

В 1927 году епископ Городецкий Неофит (Коробов) рукоположил его во священника. После рукоположения епископ, обращаясь к народу, сказал: «Вот перед вами стоит новый добровольный мученик, который за вас, паству свою, за Святую Церковь должен оставить все, что любил. Даже жену свою он будет любить уже меньше, чем прежде; он должен оставить ее, когда долг призовет его идти на служение Святой Церкви».

Слова эти скоро сбылись. В декабре 1928 года о. Николай был арестован и заключен в Нижегородскую тюрьму.

Жена его, Дарья Васильевна, стала хлопотать о свидании. Среди надзирателей встречались не совсем очерствевшие люди. Один из таких сказал Дарье Васильевне: «Приходи, я его к тебе выведу». Во время свидания о. Николай сказал жене: «Надо все терпеть. И какие бы испытания не выпали, от Бога не отказывайся». И передал для епископа Неофита список священников и мирян, находившихся в заключении.

Это был удивительный период жизни в неволе. Надзиратели и администрация тюрьмы не препятствовали совершению церковных служб, но часто сами стояли у дверей и слушали вместе с уголовниками дивное пение, когда со вдохновением и умилением пело одновременно двадцать-тридцать голосов. Бывали дни, когда все камеры, где находились епископы, священники и миряне, начинали петь сразу, и тогда тюрьма обращалась в подобие храма, где сотни узников Христовых воспевали хвалу Творцу.

Обвинений против о. Николая не было, но он был православным священником и этого было достаточно, чтобы приговорить его к пяти годам заключения на Соловках.

2 мая накануне Пасх приговоренные прибыли в Кемь.

«Молиться в эту ночь пришлось про себя, тихонько. И только из окна наблюдали крестный ход в начале пасхальной заутрени вокруг маленькой церкви, которая находилась недалеко от вокзала на Поповом острове», - писал о. Николай.

По прибытии заключенных во 2-й Соловецкий лагерь, расположенный неподалеку от Кеми, врачи нашли у о. Николая сердечное заболевание, и его поставили работать сторожем.

Дарья Васильевна стала добиваться разрешения на свидание с мужем, но ответа не было, и летом 1930 года она поехала в Москву. По приезде она пошла в Иверскую часовню и долго молилась, прося Божию Матерь о помощи, а затем направилась в НКВД.

Первое, что она увидела, был просторный двор, весь заполненный народом. Здесь она узнала, что стоять придется неделю. Что было делать? Она встала в очередь. Вскоре вышел чекист, она обратилась к нему.

- Я подавала заявление, а мне никакого ответа...

- Не знаю. Нет у нас ничего.

- Ну как же мне быть?

- Ну как, пойди сфотографируйся, сдай фотокарточку, а там видно будет.

На следующий день Дарья Васильевна пришла с фотографией. Вчерашний чекист сказал:

- Стой здесь и никуда не уходи.

Взял фотографию и ушел. Простояла она целый день. Только к вечеру он вышел и сказал, что ей дано разрешение на трехчасовое свидание.

Помощью Божией она добралась до Кеми. Здесь выяснилось, что лагерь, где находится о. Николай, в ста километрах от Кеми, в Подужемье. Начальник лагеря разрешил свидание на неделю. На второй день свидания пришло распоряжение заменить о. Николаю и другим нижегородским священникам заключение в лагере ссылкой.

Собрали этап. Морем довезли до Архангельска и заключили в храме, превращенном в пересыльный пункт. Еще недавно здесь служили и приносили бескровную Жертву, а теперь здесь томились служители, которых намеревались принести в жертву самих, уморив голодом.

Прошло трое суток, а их не собирались кормить.

Они обратились в НКВД с жалобой: «Что-нибудь с нами делайте. Или кормите... или стреляйте. Разве у вас есть разрешение морить нас голодом? У нас – вольная ссылка...»

Это подействовало; было объявлено, что они будут отправлены этапом в глубь Архангельской области, в Карпогоры.

В начале 1930 года Никольский собор в городе Бор был закрыт, о. Василий Державин арестован и приговорен к ссылке в Архангельск, где через непродолжительное время скончался.

Николай Державин перед отправкой в Карпогоры нашел в Архангельске сосланного регента храма, где служил отец, и тот ему пересказал весь крестный путь о. Василия – от ареста до смерти.

Вместе с регентом и местным священником о. Александром они отслужили на могиле о. Василия панихиду, а затем долдго еще молился о. Николай, прося отцовского благословения из мира горнего.

На следующий день был этап: он был многолюдным, включал стариков и больных, из которых многие, не выдержав трудностей пути, умерли.

После прибытия в Карпогоры ссыльные были распределены по селам. Отца Николая с некоторыми другими нижегородскими священниками отправили в село Шардонель, откуда они уже сами перебрались дальше – в село Кушкопол.

Жизнь и работа в ссылке с каждым годом становилась все тяжелее. Зарплату выдавать перестали, уменьшили паек, да и тот давали не всегда; за входные не давали совсем, а из рабочих пяти дней паек выдавали только за четыре.

В ссылке у о. Николая образовалось некое подобие прихода. Вот как писали о нем ссыльные сестры: «У нас образовался свой приход, или, вернее, обитель под названием «Всех скорбящих радости», правда у батюшки не славные мира, а самые убогие, немощныя, глухия да кривыя, нищия, хотя он (о. Николай. – И. Д.) молод летами, но разумом превосходит всех наших ссыльных и отзывчив на всякое чужое горе и скорбь, служба его пропитана вся благоговением, и поистине на нем почиет Святой Дух ...и хотя он и имеет семейство, но он вполне пропитан монашеским строем... у него нет ни рисовки, ни лицеприятия, все для него равны, или вернее, чем человек немощнее и худородней, тем больше он уделяет внимания».

Весной 1934 года срок ссылки закончился, но ГПУ не спешило отпускать о. Николая. Он был арестован и посажен в подвал следственной тюрьмы. «Мы тебя отпустим, если ты согласишься сотрудничать с нами», - предлагали чекисты. Отец Николай отказался. Тогда они посадили к нему в камеру цыганку. Она употребляла все усилия, чтобы склонить исповедника к падению, но цели своей не достигла.

Дарья Васильевна, видя, что муж не только не возвращается, но что над ним нависла угроза нового следствия, написала в прокуратуру Москвы, Архангельска и жене Горького Пешковой, прося ее проследить, чтобы официальные заявления не пропали. 8 мая 1934 года Пешкова ответила: «Ходатайство переслано в ОГПУ Северного края в Архангельск для ускорения освобождения из ссылки Вашего мужа Державина Николая Васильевича за окончанием срока».

На полгода позже он вернулся к родным в Городец.

После ареста о. Николая староста собора Иван Михайлович пригласил Дарью Васильевну вместе с детьми поселиться в церковной сторожке. «Вам трудно будет жить одним, а здесь вы будете в церкви помогать, будете отоплены и все у вас будет». Отец Василий благословил принять приглашение. И все годы заключения мужа она прожила в сторожке собора. Когда о. Николай вернулся, две церкви заспорили о нем: кладбищенская хотела, чтобы он служил в ней, а собор Спаса просил к себе.

Нижегородский архиерей вызвал о. Николая с матушкой и спросил ее:

- Где ты жила, пока у тебя муж сидел?

- Я жила у собора Спаса.

- А сейчас где живешь?

- У Спаса в сторожке.

Архиерей благословил о. Николая служить в соборе Спасителя. Здесь о. Николай прослужил до ареста в 1937 году.

Наступили годы, которые должны были по замыслу безбожников стать Православной Церкви России последними.

Шла служба. Отец Николай вышел с чашей: «Со страхом Божиим и верою приступите», унес ее в алтарь и вышел, чтобы прочесть отпуст. В это время в храм, не снимая шапок, вошли четверо чекистов и направились к алтарю. Отец Николай преградил им путь и сказал:

- Только через мой труп перешагнете. Здесь вам стоять нельзя.

- Нам надо с вами поговорить, - сказали они.

- Когда все кончу! – решительно ответил о. Николай. – Тогда будете со мной разговаривать. Сейчас я не могу с вами разговаривать. Отойдите отсюда. Они стали ждать. Храм между тем потихоньку пустел. Прихожане покидали его, и до конца осталось человек пять молящихся. Отец Николай потребил Святые дары, разоблачился и вышел.

- Храм ваш закрыт, - объявили чекисты.

В те дни его не арестовали.

Храм закрыли. Чтобы уехать, надо было получить паспорт. Дарья Васильевна сдала документы, получать нужно было о. Николаю в милиции. Повсюду шли аресты, и Дарья Васильевна отправилась в милицию вместе с мужем.

Отца Николая вызвали последним. Прошло полчаса, час. Наконец, вышел милиционер, вынес наперсный крест и повесил на стену. Надгробием показался Дарье Васильевне крест мужа на казенной стене, и она встревоженно спросила милиционера:

- Скажите, сейчас Державин прошел, что его так долго нет?

Он взглянул на нее и сказал:

- Иди домой. Все.

Дома шел обыск. Чекисты, думая посмеяться над нею, спросили ее:

- А где же ваш муж?

- Вы знаете, где он.

- Ну садись, дожидайся.

Дошли до дарохранительницы, Хотели взять. Дарья Васильевна с решительностью о. Николая вступилась:

- Нельзя вам этого трогать. Нельзя. Не трогайте руками.

- Ну ладно. Но ты смотри, никуда не девай. Все, что мы перепишем, все это мы придем и возьмем.

Когда они ушли, она дарохранительницу и кое-что из книг спрятала.

Отец Николай, вероятно, почти сразу после ареста был казнен, во всяком случае, от него не было никаких известий.

После смерти Сталина Дарья Васильевна поехала в Печеры Псковские к старцам о. Симеону и о. Луке и рассказала всю историю.

- Это мученик, - выслушав ее, сказал о. Симеон.

Вместе с о. Николаем Державиным были арестованы и скончались в заключении священники Городца: о. Федор Добронравов и о. Александр, служившие в храме Архангела Михаила; сын старосты Павел Ноздринский, Кириак Корёгин и его сын Иоанн. Кириак Корёгин был из старообрядцев, но принял православие и стал его ревностным исповедником.

В трех километрах от Городца, в Слободе, был арестован священник Василий, служивший в храме пророка Илии. Он был во время ареста в преклонных годах. Церковное предание сохранило его образ как духовно одаренного пастыря.

Апреля 21 (4 мая)

ПОДВИЖНИК ВЕРЫ И БЛАГОЧЕСТИЯ о. АЛЕКСЕЙ БОРТСУРМАНСКИЙ (1762-1848)^*

[^*Жизнеописание о. Алексея Бортсурманского⁶ /⁶ Жизнеописание составлено по книге «Подвижник веры и благочестия о. Алексей Бортсурманский» (М., 1913), дополнено по книге «Русские православные пастыри» (Харбин, 1942) и рассказу Надежды Пазухиной.

            Автор жизнеописания старца о. Алексея Бортсурманского, Мария Александровна Пазухина, родилась 22 сентября 1875 года. С детства проявила большие дарования. В пятнадцать лет она окончила гимназию, и чтобы не была без дела, мать Надежда Ивановна, великая почитательница старца о. Алексея, велела ей окончить еще один класс – педагогический. После того как в Москве открылся археологический институт, она поступила туда, блестяще его окончила, защитила диссертацию. Археологом она не стала, но хорошее образование пригодилось. После революции она днем давала уроки, а по ночам переводила статьи. В те годы многие не желали отдавать своих детей в безбожную школу, и по инициативе самой Марии Александровны устроили так, что она занималась с детьми. Образование она давала такое, какого уже не было в советской школе, затем дети сдавали экзамены экстерном.

            В начале тридцатых годов Марию Александровну, по доносу дворника, выслали из Москвы.

            Дворник впоследствии просил у нее прощения, говорил:

            - Это я на вас донес. Я думал, что вас заберут и мне ваши комнаты отдадут.

            Этого не произошло. Обвинили Марию Александровну в антисоветских знакомствах с Голицыными, Трубецкими, Самариными.

            Умерла она 2 сентября 1942 года./ помещается здесь по причине бесспорной праведности подвижника и прославления Богом множеством чудес. Только революция 17-го года помешала Церкви его канонизировать.

В октябре 1913 года в село приехала духовная комиссия, состоявшая из члена консистории и местных священников, которая производила расследование устных и печатных сообщений о чудесах, связанных с именем о. Алексея. Известные лица, опрошенные под присягой, подтвердили все случаи чудесных исцелений по обращении к почивающему праведнику (Раннее утро. 1913. 8 октября).

Много лет тому назад в селе Бортсурманы (Симбирской губернии^* /^*Сейчас Нижегородская область./ Курмышского уезда) жил праведный старец священник о. Алексей. Со всех сторон шло к нему множество народа. Далеко расходилась молва о его праведности и угодности Богу. Кто бы ни приходил к нему, всех он принимал с любовью. Для богатого, равно и для убогого, всегда, во всякое время были открыты двери его дома. Шли к нему больные и страждущие, шли со всяким горем, несчастьем и нуждой, и никто не угодил без помощи, совет и утешения.

Вся жизнь его была посвящена Богу и ближним и была поистине труженическая и святая. Все время пребывал он в непрестанной молитве, незлобии и добрых делах. Молился не только днем, но и ночью, молился неустанно и непрерывно, не давая себе покоя телесного, до самой смерти. За праведность свои получил он от Бога великие дары: дар прозорливости благодать исцеления. Преподобный Серафим, чудотворец Саровский, высоко ставил его молитвенный подвиг и почитал его за великого угодника и подвижника Божия. Преподобный Серафим никогда не встречался с о. Алексеем, но знал его хорошо по своей святой прозорливости и говорил про него такие слова: «Сей человек своими молитвами подобен свече, возженной пред престолом Божиим. Вот труженик, который, не имея обетов монашеских стоит выше многих монахов. Он как звезда горит на христианском горизонте». Когда к преподобному Серафиму кто-нибудь из той местности, где жил о. Алексей, он всегда этих людей отсылал обратно, смиренно уверяя, что у них есть свой усердный ходатай и молитвенник перед Богом, священник села Бортсурманы о. Алексей, который нисколько не ниже его, Серафима.

Иной человек и возгордиться бы мог, видя, как его все почитают, но о. Алексей не только никогда не гордился и не возносился ни перед кем, а напротив ставил себя всегда ниже всех людей и почитал за самого большого грешника. Как многие древние праведники и угодники Божии, он до самой смерти неустанно скорбел о своей греховности и своем недостоинстве перед Богом.

Дожил о. Алексий до глубокой старости, и когда наступило время ему умирать, то народ сильно плакал по нему. Он всех утешал, просил не печалиться и говорил, что он не совсем уходит от народа, что кто его будет поминать, того и он не забудет. Непонятны были эти слова людям, и никто не умел истолковать их. Впрочем, вскоре после его кончины все прояснилось.

Приехали в Бортсурманы две купчихи, мать с дочерью, и остановились в избе, недалеко от дома священника. Стала дочь рассказывать, что привезла свою больную мать к о. Алексею, чтобы он помолился о ее исцелении. Мать ее была безумная и буйная к тому же. Хоть и далеко жили они от Бортсурман, а все-таки и до них дошел слух, что много таких больных возят к о. Алексею, и что все они по молитве его получают исцеление. Когда дочь узнала, что о. Алексея несколько дней уже схоронили, то заплакала и стала жаловаться на судьбу, что теперь уже некому помочь ее матери. Дочь заливается слезами, а мать буйствует, непристойные слова выкрикивает, о. Алексея псом ругает. Так стало тяжело несчастной, что попросила она добрых людей покараулить ее мать, а сама побежала на могилу о. Алексея: захотелось ей хоть немного поплакать на ней, хоть немного душу свою отвести. Отслужила по нему панихиду, поплакала, помолилась и пришла домой – мать ее сидит на лавке, совершенно спокойно, разумно со всеми разговаривает, не шумит, не бушует, словно больна никогда не была. Переночевала здесь дочь с матерью и на другое утро повела ее домой совсем здоровой. Тут только понял народ, что значили слова, которые говорил о. Алексей перед смертью: «Кто меня будет поминать, того и я не забуду», и с тех пор стали ходить к нему молиться на могилу, как прежде, при жизни его, ходили к нему самому. И много людей ходит до сего дня на могилу с молитвою, и много чудес творится на ней.

Родился о. Алексей Гнеушев 13 мая 1762 года. Отец его был священником. Когда подошли года, отец отдал его учиться в духовную семинарию в Нижний Новгород, которую он окончил в двадцать два года. Преосвященный Нижегородский Дамаскин посвятил его во диаконы Успенской церкви села Бортсурманы, а через тринадцать лет преосвященный Нижегородский Павел посвятил его во священники к той же самой церкви. При ней он служил до глубокой старости, при ней и похоронен.

Первое время своего служения о. Алексий не отличался особенной строгостью жизни и предавался иногда пьянству. Но жизнь его круто изменилась после одного случая. Ра как-то ночью приехали его звать к умирающему в соседнюю деревню. Отец Алексей рассердился на посланного, стал ему выговаривать за то, что он тревожит его по пустякам, что, верно, больной не так уж плох и доживет до утра, что нечего было будить его ночью; отправил посланного назад, а сам лег спать. Но заснуть, однако, не мог: все ему мерещился крестьянин, к которому его звали. Наконец он не выдержал и поехал к нему. Застал он его уже мертвым на лавке под образами, а рядом с ним стоял Ангел со Святою Чашею в руках. Это видение так поразило о. Алексея, что он упал на колени перед покойником и всю ночь молился. Вернулся домой он уже другим человеком. С этого дня он всего себя посвятил служению Богу и людям; с этого дня повел праведную, подвижническую и святую жизнь, которой не изменил до самой кончины. Каждый день он неизменно служил обедню и, насколько было сил и возможности, придерживался монастырского устава и келейного правила. Правило у него было такое: полуночное – полуночница, 12 псалмов избранных, житие святого того дня, из пролога поучение того дня; утреннее – молитвы утренние, часы, акафист или преподобному Сергию, или великомученице Варваре, или святителю Митрофанию; полуденное – четыре кафизмы; вечернее – канон Спасителю с акафистом, канон ангелу Хранителю, молитвы на сон грядущим; при этом он клал поклоны с молитвой Иисусовой. Ночью при всяком пробуждении также клал поклоны. Вообще всех поклонов в течение суток у него было 1500.

Все время, которое оставалось у него от треб и служб церковных, он принимал приходивших к нему людей. Желавших предпринять какой-нибудь подвиг он их благословлял на него, или же отговаривал, смотря по Божию откровению и указанию; больных и немощных исцелял по святым молитвам своим; страждущих утешал и укреплял словом Божиим; порой читал приходившим к нему наставления, но всегда с такой кротостью и любовью, что невольно привлекал к себе сердца и глубоко действовал на слушателей. Единственно, к кому он относился с большой строгостью, были колдуны и ворожеи; их он даже не впускал к себе и приказывал передавать им, что примет их только тогда, когда они покаются перед Богом и бросят свое бесовское занятие. Порицал он не только самих колдунов, но и всех, кто к ним обращался.

Бедных и неимущих о. Алексей наделял чем мог. Часть денег, которые он получал от богатых почитателей, он отдавал на украшение Бортсурманской церкви, остальные раздавал неимущим. Сам он ничего с них не брал, даже за исполнение церковных треб. Бедным раздавал холсты, чулки, лапти собственной работы и другие вещи. Лапти плел обыкновенно после обедни, садясь на лавочке перед своим домом. Очень часто крестьяне, которых постигало бедствие, например, пожар или падеж скота, находили у себя неизвестно кем подкинутые деньги, которые помогали им заново отстроиться и поправить хозяйство. Никто не знал, откуда приходила им эта милостыня, пока однажды не увидели, как о. Алексей тайком клал деньги одному погоревшему мужику.

Порой, когда у о. Алексея оставалось немного свободного времени, он занимался полевыми работами и разного рода домашними делами. Был у него небольшой пчельник, который он сам завел.

Как сам о. Алексей не любил праздности, так и других всегда учил трудиться.

Семейство о. Алексея состояло из жены Марии Борисовны, женщины очень трудолюбивой и набожной, сына Льва и двух дочерей: Надежды и Татьяны. Позднее у него жили восприемная дочь Матрона и родной брат его Александр, заштатный дьякон.

Как уже было сказано раньше, за праведность свою получил о. Алексей от Бога дар исцеления и прозорливости. Удостоился он также от Бога многих видений и откровений. Одно из видений записано игуменией Арзамасского монастыря Марией, которую о. Алексей очень уважал и которой рассказывал про себя то, чего не открывал другим людям. Вот как она говорит: «Во время опасной болезни, когда сей праведный старец лежал на одре своем с великим терпением, он удостоился слышать такое сладкое пение, которое никакой язык человеческий передать не может, и Сама Царица Небесная с великомученицей Варварой, одеянная в белые ризы, посетила раба Своего страждущего и без всяких врачей сотворила его здрава».

Сам о. Алексей также записывал свои видения и откровения, и в его записках говорится, что однажды ночью ему явился Господь Иисус Христос в царской одежде, пришедший с неба, и благословил его. Рядом со Христом стояли три девы в белых одеждах, то есть три добродетели: Вера, Надежда и Любовь; явилась с неба и Царица Небесная, и слышал он голос, который вещал: «Сей есть Сын Мой единородный, Сын Божий».

Во время французского нашествия, в 1812 году, о. Алексей молился за обедней, чтобы Господь даровал России победу над врагом, и вдруг он увидел ангела, посланного Богом, который возвестил ему, что силы небесные двинулись на помощь, что враг будет сокрушен, и что возрадуется вся Россия.

Однажды за обедней, когда о. Алексей произносил слова: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час Апостолом Твоим ниспославый...» - он услышал голос, сходящий с неба на Тело и Кровь Христову, и голос этот вещал: «Сей есть Сын Мой возлюбленный».

В другой раз услыхал о. Алексей райское пение и увидел Самого Господа, Который повелевал ему пасти стадо Христово: «Паси овцы Моя, паси избранные Моя, и внемли стаду Моему. Аз же тя поставив над оным стадом горою святою Моею и стража церкви».

14 февраля 1814 года за божественной литургией возвещено было ему от Ангела Господня, что с этого дня он начал проходить ангельскую службу, и в ту же ночь в сонном видении он поклонялся в алтаре Сущему в огне и в свете неизреченном Самому Богу.

За десять лет до своей кончины о. Алексей вышел за штат и передал свое место о. Павлу Вигилянскому, женатому на его внучке от старшей дочери Надежды. Передав свое место, он передал также и все заботы по дому и хозяйству о. Павлу и уже больше не входил в них. Сам он перешел в малую келью, построенную под одной крышей с домом. К келье этой было одно окно, всегда занавешенное, которое выходило к церкви. Удалив от себя всякие мирские хлопоты, о. Алексей предался молитвенному подвигу. Домашние не тревожили его в уединении и приходили только в тех редких случаях, когда требовались их услуги.

На вид о. Алексей в то время был совсем дряхлым и согбенным старцем. Лицом своим, как говорят, он был очень похож на преподобного Серафима. Глаза светились миром и любовью, какой-то внутренней духовной радостью и словно озаряли все вокруг него. Взор у него был проникновенный. Казалось, он насквозь видел каждого человека и читал в его душе самые сокровенные мысли. Роста о. Алексей был небольшого и очень худ. Голос у него был тихий и мягкий, как в обыденной жизни, так и при совершении службы Божией. В одежде он придерживался крайней простоты и суровости, как вообще во всей своей обстановке. Белье носил из простого крестьянского холста; рясы он почти не надевал, а ходил в полукафтане из нанки. Последние тридцать лет своей жизни он совсем не ходил в баню, а под конец носил власяницу, в которой его и похоронили по его желанию. Спал он на жестком войлоке; ходил постоянно в лаптях, а сапоги надевал только в храм Божий. К старости от долгих молитвенных стояний у него сильно болели и пухли ноги, и он дома иногда ходил в вязанках. В маленькой убогой келье его были только небольшая печь, жесткая постель; стол с несколькими стульями и аналой, поставленный перед образом с теплящейся лампадкой.

Главным занятием его была молитва и совершение служб церковных. По заповеди апостольской о. Алексей молился непрестанно. Он и раньше придерживался монастырских уставов и келейных правил, а тут, с переходом в келью, он уже со всей строгостью мог исполнять их. В какое бы время ни входили к нему, его всегда заставали молящимся. Служил о. Алексей почти каждый день, даже и тогда, когда вышел за штат. Уставов он не любил сокращать и всегда строго относился к небрежности в службе. Пищу вкушал только один раз в день. Мяса не употреблял совсем. По средам и пятницам не вкушал ничего горячего; строго соблюдал посты и во время постов не вкушал ни рыбы, ни масла. В первую и последнюю неделю Великого поста никто в доме не знал, чем он питался; в эти дни, по его приказанию, ему вовсе не приносили никакой пищи.

Так велика была его вера и любовь ко Всемогущему Богу, так глубоки и искренни были его молитвы, что враг рода человеческого, по своей искренней злобе к Богу и людям, не мог оставить его в покое и посылал ему многие искушения. А про искушения эти о. Алексей рассказывал игумении Марии, и вот что ею было записано с его слов: во время ночных молитв и поклонов враг так сильно смущал его, что приподымал от земли и сильно ударял об пол, и только Божие подкрепление и защита хранили его. Когда же, по немощи телесной, он успокаивался сном, то и тут бесы не оставляли его разными видениями; например, толкали его и кричали: «Что ты спишь? Царь едет», или: «Пожар у тебя в келье, и ты погибнешь», или «Воры расхитят все у тебя!» Каждый раз, пробуждаясь от таких видений, праведный иерей творил поклоны или читал Псалтирь и тем укреплял телесную немощь. В собственных записках о. Алексея есть такие слова: «Попусти Бог на мя искушение и множество многое дьяволов снидеся; едва-едва мог именем Господа Бога моего избавитися от них. И литургию едва мог отправити, сопротивляхся им и заступи мя Пречистая Богородица Владычица и святые Ангелы и угодники Христовы, а, впрочем, что скорбей и болезней от злых диаволов принял, также ночных злых видений Божиим попущением за грехи мои тяжкие, но милостию Божиею спасен был». Однажды, измученный диавольским искушениями, о. Алексей молился перед образом Спасителя, чтобы Господь разлучил его душу с телом. В ответ на эту молитву о. Алексей увидал, что образ Спасителя прослезился, и услыхал голос, который обещал ему венец праведный.

Как сам о. Алексей молитвой и постом отгонял от себя искушения, так он и других всю жизнь учил бороться с ними и твердо верить в помощь Божию. Вот какими словами поучал он, например, игумению Марию в одном своем письме к ней: «Терпи и надейся получить помощь Божию, а с ней можешь победить и все восстания врага душ человеческих. Не было бы искушений, не было бы венцов. Воина за то венчают, что он грудью стоит против врага за свое отечество. Враг же души нашей гораздо опасней всех тех врагов, которые бывают в обыкновенном сражении».

Предавшись посту и молитве, о. Алексей последние годы своей жизни никуда не ходил, кроме храма Божия, и все время пребывал в своей келье. До выхода заштат, о. Алексею много приходилось ездить по приходу и исполнять всевозможные требы, и ездил он ко всем с великой радостью и готовностью. Ходить же в гости он не любил, не любил праздно проводить время, не любил праздных разговоров и всегда отказывался от всяких приглашений. Бывал он только, да и то в самых крайних случаях, у своей внучки, у сына Льва (бездетного священника в соседнем селе) и в барском доме у помещика села Бортсурманы Д. С. Пазухина, которого он очень любил и уважал.

Сам помещик и вся его семья в свою очередь глубоко почитали о. Алексея, преклонялись перед его многотрудной и святой жизнью и оказывали ему всякое внимание и почтение. Уважали и глубоко почитали его и многие другие помещики, не только из его округи, но и из соседних губерний, ездили к нему, писали ему письма, просили его благословения, совета, его святых молитв. Все, кто только знал его, признавали его за великого угодника, молитвенника и ценителя.

И немудрено, что шла такая молва о нем.

Вот примеры чудесных исцелений. В сороковых годах XIX века в городе Курмыше жили муж с женой Растригины. У них была дочь Татьяна, которая с рождения не владела ногами. Они у нее были сухими. Наслышавшись много про святость о. Алексея, родители решили отправиться к нему и попросить его помолиться о ребенке. девочке в это время было шесть лет. Несмотря на то, что сам Растригин был человек состоятельный (он торговал красным лесом и держал паром на реке Суре) и мог бы нанять лошадей, жена его из усердия отправилась в Бортсурманы (двадцать пять верст от Курмыша) пешком, неся всю дорогу ребенка на руках. В Бортсурманы пришли они уже к вечеру. Когда вошли в келью к о. Алексею, он тут же назвал девочку по имени, хотя видел ее первый раз в жизни, положил руку ей на голову, благословил их обеих и помолился с ними. На другое утро опять помолился и помазал больные ноги ребенка маслом из горящей перед образом лампадки. Благословив, он отпустил их, сказав, что будет молиться о них.

Когда Растригина со своею дочерью отошли двенадцать верст от Бортсурман, девочка стала просить спустить ее на землю. Хорошо знала мать, что дочка не может сама двигаться, и так ей стало горько от ее просьбы, что даже заплакала; но все-таки спустила девочку на землю. К великому удивлению своему, она увидала, что девочка ее, слабо шевеля ножками, поползла вперед. Вскоре она опять взяла ее на руки, но несколько раз по просьбе ее отпускала на землю, и каждый раз девочка все лучше и лучше владела ногами. Когда же они пришли в Курмыш, то девочка, уже совсем твердо стоя на ногах, вошла к себе в дом.

Приблизительно в то же время жил в городе Курмыше один рыбак,  Лука Шулаев. Раз как-то ему в руку вошел крючок от удочки. Рука сильно вспухла и разболелась. Его уговаривали идти к доктору, но он все отказывался. Стало ему очень плохо, день ото дня все хуже; он решился, наконец, последовать доброму совету и отправился к доктору. Доктор, увидев его руку, сказал ему, что он пришел слишком поздно и что теперь ему ничем нельзя помочь. Тогда он в страхе пошел в Бортсурманы к о. Алексею и попросил его помолиться о себе. В ту же ночь он увидел во сне, будто к нему подбежала крыса и выкусила все то место, куда вошел крючок, наутро он проснулся здоровым.

Умер в приходе о. Алексея мальчик. Родители души в нем не чаяли, и все в селе любили его. Неделю не хоронили его, пока не показались признаки разложения. Тогда принесли в церковь гробик и началось отпевание. От слез о. Алексей едва мог служить, а певчие петь.

Отец Алексей стоял в алтаре перед престолом с высоко поднятыми руками и с дерзновением взывал к Богу: «Боже мой. Ты видишь, что нет у меня сил дать отроку сему последнего целования. Не попусти же меня, старца, раба Твоего, иерея, уйти из храма сего посрамленным, да не посмеется надо мною, служителем Твоим, враг рода человеческого, что я, по немощи своей, прервал требу сию... Внемли стенанию и плачу народа Твоего, внемли страданиям родительского сердца, внемли моему старческому иерейскому прошению... Не отнимай от нас отрока, Тобою нам данного во исправление, для вразумления, для прославления Имени Твоего Святаго... Не Ты ли, Милосердый, сказал нам: просите и дастся вам... О, Боже Праведный, в храме сем нет никого, кто бы смог подойти к отроку сему с целование последним... Нет этих сил у меня, старца, Боже наш, помилуй нас, услыши нас, Господь наш и Бог наш...»

Вдруг в алтаре все стихло.

Несколько мгновений спустя священник упал на колени и все услышали: «Так, Господи, но воскреси же отрока сего, ибо Ты все можешь... по смирению, а не по гордости дерзаю...»

И вслед за этим раздался пронзительный крик.

Оглянувшись, священник увидел, что мальчик сидит в гробу и смотрит по сторонам. Отец Алексей снова встал на колени перед престолом, чтобы поблагодарить Бога за совершенное чудо, а затем, опираясь на руку дьякона, молча пошел ко гробу.

Причастив мальчика, родители увезли его домой; о. Алексей попросил принести на середину церкви стул и, сидя, отслужил молебен Спасителю и прочитал акафист Божией Матери. От крайнего потрясения и волнения он не мог уже стоять, ни выйти из храма. На этом же стуле его принесли домой и уложили в постель, где он пролежал целую неделю.

После этого чуда о. Алексей прожил еще три года, а мальчик прожил шесть лет и умер на двенадцатом году.

У крестьянки Зиновии из деревни Лисья Поляна пять лет болели нога и бок. Ходила она к о. Алексею; он молился над ней, несколько раз благословлял, и по молитве его она совсем выздоровела; скоро она вышла замуж и дожила потом до глубокой старости.

Крестьянин Нижегородской губернии Сергачевского уезда села Ожгибовка Алексей Шляпников страдал несколько месяцев болезнью, от которой его скрючило. Знакомая женщина посоветовала ему отправиться к о. Алексею и попросить его помощи. Отец Алексей оставил его у себя и сказал, что даст знать родным, когда за ним приезжать. Через неделю он послал за ними. Они приехали и застали Алексея Шляпникова совсем здоровым. Он рассказывал, что о. Алексей не давал ему никаких лекарств, а только молился над ним, читал книжку и три раза в день благословлял. Через неделю он стал совсем здоров.

Как-то раз привезли в Бортсурманы бесноватого, здоровенного, огромного роста, связанного по рукам и ногам железными цепями. С ним вместе приехали отец и брат его. Остановились в избе, недалеко от дома священника. Укладываясь спать, родные, помимо цепей, окрутили бесноватого еще веревками и привязали концы их к матице (к потолку). Ночью весь дом был разбужен страшным шумом и криками. Оказалось, что привезенный больной перервал все цепи и веревки и четыре мужика едва-едва могли справиться с ним и снова уложить его на лавку. Наутро отец с братом повели его к о. Алексею. Как рассказывали они потом, о. Алексей положил его на пол, им приказал стать по правую руку, а сам начал читать молитвы над больным, потом благословил и велел привести его к себе на другое утро. Вышел о оттуда совсем тихим и спокойным, ночь провел тихо и не бушевал. На другой день о. Алексий опять положил его на пол, но ничего не читал над ним, а только поставил ему на грудь иконы Смоленской Божией Матери, перед которой он сам всегда молился; потом благословил и отпустил с миром. Перед выездом из Бортсурман с бесноватого сняли кандалы в кузнице, и он отправился домой совсем здоровым.

Вообще очень много сумасшедших и бесноватых возили со всех сторон к о. Алексею, и все они выздоравливали по его молитве. Один бесноватый купец, которого привезли издалека и который выздоровел по молитве о. Алексея, в память своего исцеления пожертвовал в Бортсурманскую церковь чугунный пол. Пол этот и по сие время находится в ней.

А вот несколько примеров исцелений, которые совершились после смерти о. Алексея, на его могиле.

Крестьянка села Ожгибовка Анна Аполлоновна жестоко страдала несколько лет тяжкой болезнью и лежала неподвижно. Раз в бреду или во сне, она хорошо не помнит, увидала она двух старцев, которые коснулись ее ног. Придя в себя, она почувствовала некоторое облегчение и дала обет отслужить панихиду на могиле о. Алексея. Чтобы не откладывать, она через силу собралась и с посторонней помощью, временами ползком, прибрела в Бортсурманы и отслужила панихиду. После этого она быстро поправилась.

У другой ожгибовской крестьянки, Натальи Матюшиной, заболела дочь Анастасия, десяти лет. Несколько дней подряд у нее болело под ложечкой, есть она почти ничего не могла и очень трудно дышала. Пошла Матюшина к помещице села Ожгибовка просить для дочери лекарства. Лекарства у барыни не оказалось и она дала Наталье крошечку земли с могилы о. Алексея, велела ей хорошенько помолиться Богу вместе с девочкой и после этого дать ей выпить немного воды с этой землей. Матюшина обещалась через сутки прийти и сказать барыне, что будет. На третий день она пришла, очень благодарила и рассказала, что дочка ее выздоровела, как только приняла этого питья.

Хворал в Ожгибовке от желудка один четырехлетний мальчик Шляпников; особенно мучился и кричал по ночам. Как только, по совету добрых людей, мать дала ему немного воды с землей с могилы о. Алексея, так в ту же ночь ребенку стало лучше и он начал поправляться.

В 1893 году, схоронив своего мужа, приехала в город Курмыш вдова лесничего Наталья Петровна Мурзанева с грудной дочерью Верой. Девочка была слабенькая, малокровная, постоянно хворала и страдала какими-то непонятными припадками. Несчастная мать обращалась к докторам, клала ребенка в больницу – ничего не помогало. Когда девочке было пять лет, Наталье Петровне кто-то посоветовал отвезти дочь на могилу о. Алексея и отслужить по нему панихиду. Так она и сделала. В родительскую субботу отправилась она с дочерью в Бортсурманы, простояла обедню, потом вместе с крестным ходом пошла на кладбище; во время панихиды по о. Алексею посадили девочку на землю возле его могилы. С того дня прошли у нее бесследно и припадки и малокровие.

В 1908 году у Веры Александровны Пазухиной отравился маленький сын. В городе, где они жили, помощник кондитера, подросток, рассердился на повара и, чтобы ему отомстить, насыпал в шоколадную массу для конфет сильнодействующий яд. В городе было много отравлений, но о причине их догадались не сразу. Принесли конфет и Вере Александровне. Яд попал неравномерно, и отравился в семье только сын Веры Александровны, Саша. Врач признал положение безнадежным и сказал, что придет утром, да и то для того, чтобы поддержать Веру Александровну.

Мальчик уже вытягивался и холодел. Вера Александровна положила крупицу земли с могилы о. Александра в воду и эту воду влила мальчику в рот.

Судороги прекратились, вскоре тело потеплело; утром пришел доктор и сразу спросил:

- В каком часу умер мальчик?

- Он жив.

- Это чудо Божие, - сказал доктор.

Чудесное исцеление было в семье бортсуманской крестьянки Прасковьи Сеяновой. Зимой 1911года одна из ее внучек, четырехлетняя Маша, тяжело заболела корью. Корь, наконец, прошла, но девочка продолжала лежать пластом; ноги у нее отнялись и весели, как плети. Накануне Николина дня, храмового праздника в селе Бортсурманы, посоветовала Прасковья дочери своей отнести девочку причастить и отслужить панихиду на могиле о. Алексея. Та так и сделала.

На другое утро, 9 мая, все дети побежали в палатки, которые в этот день в Бортсурманах раскидывали на площади перед церковью. Вслед за ними потянулась и маленькая Маша, которая до того времени лежала неподвижно; она сама надела чулки и башмаки и вышла за детьми на улицу. С этого дня девочка стала здорова.

Бортсурманский крестьянин Иван Губин, будучи солдатом в Сибири во время Японской войны, захворал поносом. Долго он мучился, пока не вспомнил, что у него взята была с собой земля с могилы о. Алексея. Он насыпал щепотку ее в стакан воды, сам с молитвой выпил несколько глотков, а остальное передал другому бортсурманскому солдату Гавриле Мигунову, захворавшему с ним в одно время, и оба выздоровели.

Крестьянка Елена Небасова мучилась зубной болью. Как только она приняла воды с землей с могилы о. Алексея, боль у нее прошла.

Другая бортсурманская крестьянка, Аграфена Крылова заболела лихорадкой. Лечил ее фельдшер, давал разные лекарства, но ничто не помогало; тогда мать принесла ей земли с могилы о. Алексея. Три раза приняла она ее с водой, и лихорадка оставила ее и уже больше не возвращалась.

У крестьянки села Майданы (Курмышского уезда) Анастасии Степановой хворал четырехлетний сын Ванюша. Временами у него делались припадки, и изо рта валили целые клубки пены. Мать приехала с ним и отслужила панихиду на могиле о. Алексея, с того дня мальчик выздоровел.

Крестьянин Нижегородской губернии Васильевского уезда деревни Высокая Слобода по имени Николай Юдин опасно захворал; сначала заболела спина, потом грудь, ноги; дышать стало трудно, начали отказывать ноги, потом его всего свело, и он стал калекой. Так он и хворал четыре года; лечился у разных докторов, но ни один не мог ему помочь. По совету бортсурманского крестьянина Семена Губина поехал Николай помолиться на могилу о. Алексея, и стало ему тут же гораздо легче, а через несколько дней он был уже совсем здоров.

В селе Майданы жила Люба Кузькина. От рождения она была убогая, слабая глазами, а ноги совсем не ходили. Ей было около десяти лет, когда храм в Бортсурманах разорили. Но ее мать, Анастасия, слышала о множестве чудес, происходящих по молитве праведника, отвезла дочь на могилу и сама, как могла (священники были уже арестованы), отслужила панихиду. Когда они вернулись домой, дочь исцелилась, стала ходить и зрение исправилось.

После того как храм был разорен и закрыт, чудеса и исцеления не только не прекратились, но даже умножились. Безбожники многократно пытались разорить могилу, но почитание чудотворца народом, очевидность чудес, когда исцелялись безнадежные раковые больные, все это понудило власти отступиться.

Был о. Алексей не только целителем, но и прозорливцем.

Однажды помещику села Бортсурманы Д. С. Пузахину пришлось уехать по делам в Москву. Долго не было от него никаких известий, и жена его, Елизавет Николаевна, сильно тревожилась о нем. Жили они душа в душу, и он часто писал ей, когда бывал в отлучке; а тут она не знала, что и подумать: не заболел ли он, не случилось ли с ним чего. В это время пришел к ней о. Алексей. Она ему очень обрадовалась, стала говорить про мужа, как е нее сердце болит по нему; думала, что он успокоит ее. Но о. Алексей точно не слыхал того, что она рассказывала, и вдруг говорит ей:

- Не горюйте об Катерине Николаевне, она довольно пострадала, теперь наступила пора ей отдохнуть.

(Екатерина Николаевна была ее родной сестрой, жила она в Москве и с самой молодости постоянно хворала). Очень ее удивили такие слова о. Александра, и она ему в ответ на это сказала:

- Что вы, батюшка, так говорите про Екатерину Николаевну, точно про покойницу? У нее, правда, здоровье плохое, но только она не умирала, она жива.

- А о. Алексей ей опять на это:

- Не горюйте о ней, много она мучилась, а теперь она отдыхает.

Да так с этими словами и ушел. И осталась бедная барышня в большой тревоге: и о муже тревожится и, после слов о. Алексея, о сестре беспокоится. Тут вскоре получила она письмо от мужа, в котором говорилось, что он долго не писал, так как думал скоро вернуться, и что его задержала в Москве Екатерина Николаевна: она вдруг захворала; все думали, что она поправится, а она неожиданно скончалась. И скончалась она как раз в тот самый день и час, как приходил о. Алексей.

У помещика Шипилова жила в усадьбе птичница Пелагея Тюрина. Муж ее Гавриил, человек был жестокий и нещадно бил ее. Не только сама несчастная женщина, но и окружающие ее люди были уверены, что он когда-нибудь убьет ее. Раз как-то в полном отчаянии пришла она просить заступничества о. Алексея. Помолясь вместе с нею, о. Алексей отпустил ее с миром, сказав, чтобы она не беспокоилась, так как эти дни муж не тронет ее пальцем, что скоро приедет барин, поговорит с ним, и после этого он уже никогда больше не будет бить ее. И правда, несколько дней подряд, ко всеобщему удивлению, прошли спокойно для Пелагеи. Потом приехал барин и вызвал к себе Гаврилу. Вышел он на себя не похож, голова низко опущена. Пелагея думала, что он сейчас набросится и начнет бить ее, но он ее не тронул. Стала она со страхом ждать ночи, думая, что уж тогда ей, не миновать смерти. Ночь прошла без побоев; так же прошли и следующие дни, так до самой смерти, как предсказывал о. Алексей, он уже ни разу не бил ее.

Жила в Бортсурманах одна крестьянская девушка, Афимья Аникичева. Собралась она как-то идти в Киев на богомолье и пришла к о. Алексею за благословением. Он сказал ей, что во время путешествия ей придется нести тяжелый крест. Ее это так напугало, что она подумала отказаться от путешествия; но о. Алексей уговорил ее не отступаться и надеяться на помощь Божию. Тут же он сказал, что это не последнее ее паломничество, и что она еще раз после этого побывает в Киеве. По слову его она отправилась и благополучно дошла, но на обратном пути заболела сильнейшей горячкой и сильно мучилась. Больную, измученную, ее никто не принимал у себя, когда она просила крова и отдыха. В одном месте ее однако продержали три недели. Еще очень слабой пошла она дальше и, как сама рассказывала, пролеживала иногда целые дни возле дороги; временами продвигалась вперед ползком. Однако дошла до Бортсурман и, в самом деле, еще раз после этого была в Киеве.

Афимья приходила иногда в келью к о. Алексею, приносила дрова, когда и пол мыла. Раз как-то она заметила кровь на одежде о. Алексея, и ее очень обеспокоило, откуда она могла взяться. Ночью, когда он крепко спал, она подошла к нему. Около его постели в ногах лежал какой-то предмет, тщательно скрытый грубой крестьянской дерюгой. Мучимая любопытством, она подняла дерюгу и увидела под ней камень. Она поняла, что об этот камень и разбил себе о. Алексей на молитве ноги в кровь. Пораженная виденным, она опустила дерюгу и тихо отошла от кровати, не разбудив его. На следующее утро, ее великому удивлению, о. Алексей начал мягко выговаривать ей: «А ведь ты, Афимьюшка, согрешила этой ночью. Любопытство большой грех, никогда не следует допытываться и тайком узнавать то, что скрывают». При этом он запретил ей рассказывать про виденное, и она никому не говорила об этом до самой его смерти.

Курмышская мещанка Наталья Григорьевна Кузнецова рассказывала, что как-то раз мать ее, Ульяна Лукинична, пришла к о. Алексею. Хотя он видел ее в первый раз, он назвал ее по имени и обратился к ней с такими словами: «Ульянушка, берегись, твоя смерть на пороге». И в самом деле, очень скоро после этого она вдруг умерла от удара.

Рассказывают еще такой случай с одной старушкой из деревни Козловки (Бортсурманского прихода). Пришла она как-то Великим постом ко всенощной в Бортсурманы. Стояла большая распутица, и трудно было добраться домой и опять на другое утро возвращаться в церковь, и она попросила у о. Алексея позволения переночевать у него. Ночью она проснулась и видит, что о. Алексей стоит перед аналоем, молится, усердно кладет поклоны. В келье полутемно, горит одна только лампада перед образом. стала она раздумывать о том, как это о. Алексей может так беспрерывно молиться; на что утомительные службы великопостные, а он и ночью не дает себе покоя. С этими мыслями она опять заснула. Проснулась во второй раз, видит вся келья залита каким-то необыкновенным ярким светом, о. Алексей – с воздетыми руками, сам весь светится и отделяется от земли. Увидела она это перепугалась и закричала. Свет тут же исчез, о. Алексей опустился на землю, подошел к ней, стал ее успокаивать и уговаривать и велел никому не рассказывать про то, что она видела. Долго хранила она свое обещание и только после смерти о. Алексея рассказала нескольким близким людям про то, что ей удалось видеть той ночью.

Сколько бы народу ни приходило к о. Алексею, какое бы то ни было время, он всегда всех принимал. Ни слабость, ни болезнь не останавливали его.

С 1 января 1848 года силы заметно стали покидать о. Алексея, он не в состоянии уже был совершать служб церковных и, по просьбе его, родные водили его в храм Божий. Несмотря на это, он почитал за великий грех отказывать приходящим к нему и через силу исполнял прошения каждого. К Великому Четвергу Страстной недели он так ослабел, что не в силах был подняться сам, пройти по комнате, вкушать пищу. Пострадав таким образом до 21 апреля 1848 года, ежедневно приобщаясь Святых Таин, он окончил свою многотрудную жизнь к великому горю всех его знавших. День его кончины был ясный и теплый. Вся площадь перед церковью была полна народа, который сошелся, чтобы в последний раз увидеть о. Алексея. Он сидел у открытого окна; взор его переходил от иконы в переднем углу комнаты к народу, который стоял на площади. Многие стояли на коленях, многие тихо плакали, никто не осмеливался нарушить торжественную тишину. От времени до времени о. Алексей в открытое окно благословлял народ, благословлял до тех пор, пока не опустилась его благословляющая рука, чтобы больше уже не подняться, пока не закрылись навеки его глаза, в которых до последней минуты отражалась молитва к Богу о людях.

Похоронен о. Алексей в церковной ограде против алтаря. Памятник над ним поставил один нижегородский помещик, который почитал о. Алексея как великого подвижника, был его духовным сыном и всю жизнь ездил к нему за молитвами и советами.

По словам бортсурманского священника и местных крестьян, не проходит ни одного воскресенья, ни одного праздника, чтобы не служили панихид на могиле о. Алексея. почти все увозят с собой землю с его могилы и землю эту как целебную берут и принимают с водой в случае болезни. Народ ждет открытия его мощей, и много ходи рассказов о том, что настало время «выходить ему на землю». Еще больше пошло об этом толков после одного случая, который приключился с бортсурманским печником Герасимом Чудаковым. Он договорился поставить памятник над могилой о. Павла Виглянского, которому о. Алексей передал свое место. Похоронен он недалеко от о. Алексея. Герасим выкопал яму и положил брусья, которые должны были поддерживать памятник, и так как могилы очень близко одна от другой, то брусья эти уперлись прямо в могилу о. Алексея. Ночью – он сам хорошенько не знает, было ли то во сне или наяву, - но только, не видя никого около себя, он явственно услыхал голос, который говорил ему: «Герасим, неладно ты начал твою работу». Очень его это удивило, и он спросил, что же в ней неладного. Тот же голос ответил, что он должен знать, как знают и как говорят все на селе, что о. Алексей должно «выходить мощами», и что, если он оставит брусья так, как он их сейчас положил, то при вскрытии мощей памятник о. Павлу непременно сломают и сбросят на землю, и работа его пропадет даром. Так его поразили эти слова, что на другое утро он пошел посоветоваться с матушкой, и они вдвоем решили переложить брусья в другую сторону, чтобы они не касались могилы о. Алексея.

Ходит в Бортсурманах еще и такой рассказ. Перед смертью о. Павел завещал похоронить себя рядом с о. Алексеем, так чтобы гробы их касались стенками. Когда начали разбивать землю (время было зимнее, и земля была промерзшая), то лом, которым работали, согнулся в дугу; принесли новый лом, он так же, как и первый, согнулся дугой. В этом увидели указание, что о. Алексей не допускает о. Павла к себе, и ему вырыли могилу, хотя и рядом с о. Алексеем, но все таки не совсем вплотную с ним. Как отнесли могилу подальше, так уже ни один лом больше не сгибался.

Таков был о. Алексей, такова была его жизнь; множество чудес творил он при жизни, и до сего времени творятся им чудеса. Недаром почитает его народ скорым помощником и ходатаем перед Богом, и великое множество людей с теплой верой и любовью ходит молиться на его могилу.

Апреля 23 (6 мая)

БЛАЖЕННЫЙ ВАРНАВА⁷

⁷ Инокиня Серафима (В. Ловзанская), монахиня Серафима (С. Булгакова), Мария Бородина, Елена Чичерина. При составлении жизнеописания использовались документы из архива епископа Варнавы^* [^*Во всех случаях, где речь идет о епископах, составитель пользовался словарем  «Русские православные иерархи периода с 1893 по 1965 годы», составленным митрополитом Мануилом (Лемешевским).]

Епископ Варнава (в миру Николай Никанорович Беляев) родился 12/25 мая 1887 года в семье Никанора Беляева и жены его Клавдии.

«Моя мать, -  вспоминал впоследствии епископ, была старшей дочерью диакона погоста Дорки (при селе Загорново Бронницкой железной дороги).

Девочкой стала было учиться грамоте, но так как у дедушки было много детей, то ей скоро пришлось свои занятия с букварем сменить на качание люльки с младшим братом. Так она и успела выучится только читать. Впоследствии этим занятием она воспользовалась как нельзя совершеннее, читая жития святых, Св. Писание, прологи...

Когда ей исполнился двадцать один год, она вышла замуж за Никанора Беляева в село Раменское Бронницкого уезда Московской губернии. Отец мой был рабочий, именно, старший слесарь на фабрике, в селе Раменском.

Со временем у родителей появился достаток. И когда надо было радоваться, радости не было – у них не было детей...

Сколько мать пролила слез, вымаливая себе утешение в жизни, не только вообще ребенка, но именно сына! Она рассказывала, как заходила в часовню у Сухаревой башни в Москве и здесь, перед образом святителя Николая, омывала холодные плиты своими слезами и давала обет, что если великий угодник Божий исполнит прошение, она назовет сына его именем. Но прошел год, пять, десять, пятнадцать лет, просьба осталась неуслышанной. Наоборот, за это время мать моя все более и более теряла здоровье. Болезни одна за другой приковывали ее месяцами к постели. Однако она, поправившись несколько после физических и нравственных переживаний, не слабела духом, но вновь прибегала к Царице Небесной и святому Николаю угоднику со слезной просьбой даровать ей сына. Бог молитвами святых услышал ее слезную просьбу. После семнадцати лет неплодства у нее родился давно деланный сын.

Почти потеряв надежду иметь детей и получив наследника, родители окружили ребенка всей лаской, всей любовью и попечением, на которое были способны».

Епископ так писал о своем детстве:

«Мать моя никуда меня от себя не отпускала, естественно, что я скоро не только свыкся с этим положением, но и считал его единственно законным, сродным и нормальным. Если я как ребенок и играл в игрушки, то играл один, и характер моих игр был окрашен в цвет деятельности и наклонностей моих родителей. У отца я заимствовал склонность производить технические и механические манипуляции с машинами, интересовался паровозами, передвижными блоками и прочим, что видел на фабрике и в мастерских, куда он брал меня иногда по праздникам, когда никого не было и когда я уже стал подрастать.

От матери я позаимствовал наклонность к мистицизму, и мои игры принимали соответственно этому религиозный характер.

Хорошо, сладостно, благодатно действовала на мою душу атмосфера, создаваемая молитвенным настроением моей матери.

Вот глубокая зима... Морозная ночь на дворе. Под окнами маленького домика сугробы снега. В селе уже спят, даже сторожевые псы, и наш Мильтон спрятался в свою подворотню и носу не показывает, и лаем не отзывается. Уютно и тепло в доме. Отец уже помолился и лег спать, а мать все еще возится по хозяйству; перемывает посуду после ужина, готовит кое-что к завтрашнему утру на кухне. Наконец, она заканчивает свои хлопоты и идет из кухонного уголка, но не за тем, чтобы дать покой своему измученному телу, а чтобы поблагодарить Бога за дарованный день и блага, чтобы помолиться и попросить прощения за содеянные грехи, чтобы попросить у милосердного Господа помощи себе и своим близким.

Слезы умиления, покаяния то, как горошинки, скатывались по ее впалым щекам на одежду, то, как росинки, дрожали на ресницах, отражая огонек неугасимой лампады перед ликом Пречистой Девы... А сама она стояла на коленях, и влажный взор ее очей неподвижно был прикован к святым иконам, которыми благословили перед супружеством родители. И еще долго молится уставшая за день женщина, прося Бога, Царицу Небесную и чтимых ею святых об исполнении своего заветного желания. И молитва ее была услышана и желание ее исполнилось, но она телесными очами уже не увидела этого».

Она умерла на Благовещение 1903 (или 1904) года, когда Николаю было шестнадцать (или семнадцать) лет и будущее его еще не определилось.

Обучение мальчика началось в селе Раменском и продолжалось в Третьей Московской Гимназии. Гимназистом он с увлечением читал жития святых мучеников, в детской простоте и с некоторым сожалением думая, что только при древних неронах и диоклетианах были такие мучительства. Шумных вечеров и собраний он избегал – на них ему было скучно, и он торопился домой, за что от гимназистов получил прозвище «монах».

Однажды, когда ему было лет десять-двенадцать и еще была жива мать, она и тетка Николая, по обещанию, пошли к преподобному Сергию пешком из Москвы, взяв с собой детей. Когда они подходили к мощам, к Николаю обратился гробовой монах, стоявший со стороны ног преподобного, он взял немного мелочи, лежащей посреди широкого борта раки преподобного Сергия, как бы от руки его самого, и велел купить на них две книги – одну для себя, а другую для брата; ему – знаменитую брошюру Иннокентия, митрополита Московского «Указание пути в Царство Небесное», а брату – известную речь профессора Ключевского по случаю пятисотлетия со дня преставления преподобного Сергия.

Странным и замечательным показался Николаю поступок инока. Особенное внимание, настойчивое приказание купить именно эту книгу, благословение как бы от самого Преподобного – все это было поразительно. Но... купил он эти книги и спрятал свою под спуд. «Не то чтобы, вспоминал он, - я был сорванцом, но просто еще не пришло время исполниться определению Божию и моей душе отозваться на призывающий меня голос Божий».

Окончив гимназию с золотой медалью, Николай решил поступать в Институт Путей Сообщения.

Готовясь к конкурсному экзамену и перерывая книги в библиотечном шкафу, он наткнулся на упомянутою брошюру митрополита Иннокентия, пролежавшую там почти десять лет, стал читать написанное в ней, и она целиком изменила течение его мыслей. Прямо с экзамена он направился в Оптину пустынь.

В Оптиной он встретился со старцем Варсонофием. Их тогда двое к старцу пришло. Оба – Николаи, и оба – Беляевы. Пришедшего чуть ранее Николая Беляева старец взял к себе секретарем. Это был будущий оптинский игумен Никон, скончавшийся в ссылке. На вопрос и просьбу нашего Николая Беляева о. Варсонофий, задумавшись, ответил: «Ну, куда тебя взять? На общие послушания тебя не пошлешь, слишком слаб здоровьем, а место секретаря уже занято». И благословил учиться в Духовной академии.

Вернувшись из Оптиной пустыни домой, в Раменское, Николай устроился на службу. Зиму 1909/1910 года он прожил в Кусково у родственников, усиленно готовясь к поступлению в Московскую Духовную академию, куда и был принят.

Летом 1910 года Николай познакомился со старцами Зосимовой пустыни о. Германом, игуменом пустыни, и о. Алексием (Соловьевым), духовным сыном которого он стал.

Юного послушника интересовало все. Какие при вхождении в церковь ему делать поклоны, нужно ли чистить зубы, есть сладкое или отказаться от сего; какой язык изучать – французский или немецкий, отвечать ли на кощунственные безбожные сочинения, которые приходится читать в академии; читать ли иностранных авторов; спрашивать ли у товарищей книги; не прибавить ли к поклонам, заповеданным о. Варсонофием, еще каких; смотреть ли в глаза тому, с кем беседуешь, или нет; как бороться с плотской бранью; и как быть, если кто подойдет в церкви и поздоровается; можно ли выходить на прогулки; можно ли читать светскую литературу; позволительно ли называть еретиков бранными словами; как читать Священное Писание и т. д. Старец на все отвечал.

Имея уже какое-то представление о старчестве, Николай с самого начала стал записывать ответы.

11 июня 1911 года в Зосимовой пустыни состоялся постриг Н. Беляева и одновременно с ним Н. Ремова (они жили в академии в одной келье). Постригал их ректор академии епископ Феодор. Перед постригом старец о. Алексей дал наставление: «Да будут девизом и молитвой во всю твою жизнь эти слова: приими меня, Господи, в Свои отеческие объятия и не выпускай меня из них ни на какие распутия во всю мою жизнь. Да буду я всегда Твой».

Николай в постриге был наречен в честь апостола Варнавы и старца Варнавы Гефсиманского. Н. Ремов в постриге был наречен Варфоломеем; в последствии он был хиротонисан во епископа, викария Московской епархии, и стал последним ректором Московской Духовной академии перед ее уничтожением. Был в 1936 году арестован в июне того же года расстрелян.

Летом 1911 года Варнава был рукоположен во иеродиакона.

Приблизительно через год после пострижения о. Варнавы в монашество приехал к владыке Феодору знаменитый тогда старец схиархимандрит Гавриил, духовный отец ректора. Владыка собрал всех своих постриженников к себе. Когда все расселись, и владыка стал некоторых рекомендовать старцу, то последний при имени Варнавы сказал тихо, ни к кому в особенности не обращаясь: «Вот, когда постригали его и я услыхал об этом, но подумал, вот новый отец Варнава народился». И глаза его сделались улыбающимися, светлыми. Это было начало знакомства о. Варнавы с великим старцем о. Гавриилом (Зыряновым).

Учась в академии о. Варнава познакомился с уставом и насельниками монастырей и скитов, расположенных вокруг Лавры. Это был в те времена еще живой цветник, благоухающий сад и школа подвига, где всякий желающий спасения мог получить не только утешение, но и многому научиться.

«Иноки в Параклите^* [^*Общежительная мужская пустошь, приписанная к Троицкой Сергиевой лавре, в восьми верстах от лавры. Основана в 1860 году.] жили в таких тесных и убогих помещениях, - вспоминал владыка, - что когда в 1920 году московский представитель гражданской власти осматривал эту обитель, чтобы занять ее под тюрьму, то признал кельи их негодными даже для сей цели. «Как вы тут живете? – спросил он монахов. – Как здесь у вас мрачно...» А для них это была высшая похвала. И богослужение идет там самым уставным порядком. Читать положено за службами так чтобы было слышно отчетливо не только каждое слово, но и каждую букву».

В церкви «мне пришлось стоять рядом с одним старцем, которому в то время было восемьдесят лет, в монастыре он прожил тридцать лет (пришел в пятьдесят лет), он выглядел молодым, не имел ни одного седого волоса. Он имел дар слез, и плакал так, что слезы лились ручьями; на полу возле него стояла буквально лужа из слез, нерадивые монахи даже сетовали на него за это. Другой старец, всегда садился читать что-нибудь или за рукоделие, то клал на грудь платок и смачивал его весь слезами. Зато они и достигали необычайной высоты духовной. Все земные вещи не имели для них никакой ценности, одной рукой они получали, другой отдавали»

В 1913 году о Варнава был рукоположен во иеромонаха.

Летом 1914 года Господь сподобил его посетить Святую Землю. Во время путешествия стало известно, что началась война, и с трепетом сердечным и скорбью пришлось отрываться от дивных святынь. Возвращался о. Варнава последним пароходом и на родине был на Рождество Богородицы.

Окончив в 1915 году академию, о. Варнава был определен  преподавателем в Нижегородскую духовную семинарию.

Грозные события катились как по наклонной плоскости.

Все определеннее становилось, что семинария будет распушена.

Между тем о. Варнаву в семинарии любили, и, бывало, когда он читал лекции, ему аплодировали; тут действовал не ораторский талант или какие-нибудь театральные приемы, которыми о. Варнава совсем не владел, а глубина и подлинность его внутреннего переживания.

С марта 1918 года преподавателям была прекращена выплата жалования, а к лету семинария прекратила существование. Правящий епископ Иоаким (Левицкий) был убит. На епископа Лаврентия (Князева) легли теперь все труды по управлению епархией. В конце августа он был арестован и 6 ноября 1918 года расстрелян. В декабре к празднику Рождества Христова приехал новый епархиальный архиерей – Евдоким (Мещеряков)^* [^*Архиепископ Евдоким (в миру Василий Иванович Мещеряков) родился в 1869 году. Окончил Московскую Духовную академию и принял монашество. Будучи студентом академии, посещал Иоанна Кронштадтского, который пророчески предупредил его, что обручать себя Господу надобно трезво, с искусом и терпением, а не в лихорадке страсти. В 1907 году уехал в Америку в качестве викарного архиерея. В 1917 году вернулся в Россию и был назначен на Нижегородскую кафедру. В 1922 году присоединился к обновленчеству. Установил связи с ГПУ, которые поддерживал до своей смерти, выполняя различные противоцерковные поручения властей. В 1930-х годах назначается митрополитом обновленцев на Одесскую кафедру. Здесь снял с себя сан, женился и вскоре после сего скончался.] . В январе 1920 года архиепископ Евдоким представил Священному Синоду и Патриарху ходатайство о замещении викарных кафедр. 13 февраля 1920 года последовал Указ Синода о назначении иеромонаха Варнавы на Васильсурскую кафедру.

В начале августа 1920 года епископ Варнава был переведен в Печерский монастырь, став старшим викарием епархии. При переезде он пригласил гостей. Среди приглашенных были епископ Никодим и послушники епископа Варнавы – Николай Давыдов и Константин Нелидов. Надо сказать, что Евдоким имел властный и даже деспотический характер, считая непозволительным, например, чтобы в его присутствии викарные архиереи сидели. А тут во время обеда Николай вдруг начал обличать архиепископа. Последствия сказались незамедлительно. Евдокимов потребовал, чтобы епископ Варнава удалил от себя Николая и Константина. Владыка не подчинился. На него было донесено в Зосимову пустынь старцам и святейшему Патриарху. 15 сентября епископ Варнава отослал доклад о происшедшем.

20 октября 1920 года последовал Указ Синода, в котором постановлялось: предоставить епископу Варнаве отпуск с пребыванием во время его в Зосимовой пустыни...

Говоря о времени пребывания владыки в пустыни и в Москве, воспользуемся его записями тех лет.

«24.XII.20Г. Остался. Игумен срок считает 2 месяца со дня поступления в монастырь. «Пусть попьет святой водицы, а тогда едет», - сказал батюшка о. Алексей. В тишине, уединении, затворе почти полном прожить еще недели 2, этого еще когда дождешься... Во всяком случае, я этого хотел, любил все детство, все время моей молодости и даже монашества. За последние годы отвык от их сладости, так их мало выпадало на долю. Кроме своей немощи, ничего не знаю, которую еще продолжаю очищать довольно крестом скорбей и страданий...

11/I.21 г. Был у о. Алексея. Поговорили по душам, как уже давно не было. На прощанье он мне подарил подушку на диван, книгу (письма о Богослужении). Был у ректора о. Гермогена. Делился со мной воспоминаниями о духовной внутренней жизни. О навыке молитве Иисусовой.. Плакал о том, что все его старцы и духовные отцы (иеросхимонах Александр, Михаил и др.) – угодники Божии, а он пережил их летами, а не положил еще начала покаяния.

14/I. Был у Патриарха. Принял очень любезно. Недоволен, что Архиепископ, которого очередь ехать в Синод на заседание, отказался. Что за него там кто-то хлопочет их прихожан, выставляя различные причины, и он «молебен благодарственный служил!» Раньше честь была, когда в Синод вызывали, а теперь... Относительно меня сказал, чтобы я не ехал пока в Нижний, но в Зосимовой, что ли пожил...

Ушел от Патриарха, благодаря за все Бога охраняющего.

9/I. Опять в Зосимовой. При трудностях передвижения, Господь помогает всегда удобнейшими условиями сообщения. Упокоен во всем. Люди не  имеют черного подчас хлеба, а мне надавали белого, конфет, чаю, сахару, сливочного масла, черной икры и пр., и все банками. Душе плен, огонь геенский, за временное наслаждение придется заплатить.

1/II. Сегодня хотел пойти к о. Алексею, поговорить окончательно о «специальном» или не специальном подвиге... о котором они писали мне с о. Митрофаном. У о. Алексея много народу, и я пошел к о. Митрофану. У о. Митрофана сперва о нижегородских новостях... Потом я перешел к вопросу о «старчестве». Говорю, что я понимаю, что архиерей – не чиновник, «не трапезам служить должен», не милостыни раздавать, а постоянно делом заниматься «в молитве и служении слова» (Деян., 6). Иоанн Кронштадтский не формальным исполнением треб занимался, а духовничеством, и всякая треба для него не была внешне заказною, а служила к спасению души и таинством. Сколько случаев, когда архиерей должен тут же исповедовать, не упуская момента. Сказал, что как архиерей получил благодать и благословение от Синода, а теперь как монах хочу от старца. Отец Митрофан не противоречил мне, но только сказал, что писали они мне, чтобы я затягивался (как молодой архиерей, к которому иногда духовные дочери с пустяками лезут). А теперь другое дело. Можете поступать и действовать как угодно, чтобы быть хорошим и добрым пастырем. Кто уж предназначен к этому, кто делается избранником Божиим, все равно не уйдет от такого послушания, как ни беги от него».

В марте 1921 года владыка вернулся в Нижний Новгород. Он часто служил и много исповедовал; когда исповедовал, то расспрашивал кающегося обо всех, самых потаенных подробностях и обстоятельствах – как было дело, что чувствовал и думал в тот момент исповедник. И так до тех пор, пока не убеждался, что сказано все, не осталось потаенных, темных углов, где дьявол мог бы себе свить гнездо и снова начать плести многоплетную сеть, увлекая душу к погибели.

В это время владыка Варнава познакомился с Дивеевской блаженной Марией Ивановной.

- Ну что он под кровать-то лазает? Спит-то, на мягком или на полу? – спрашивает блаженная послушницу владыки Валентину Долганову.

- На мягком, - отвечает она.

- То-то, - удовлетворенно произносит Мария Ивановна, - а то ведь они рядом, сзади стоят. Как бы чего... Еще молод больно... Рано ему еще... Скажи ему, чтобы этого больше не делал.

А дело было в следующем. Вернувшись из одной поездки, владыка решил спать на полу. И тут же стал ощущать боязнь и присутствие бесов.

«Интересно, что даже такие пустяки, как спанье на полу православно подвизающегося, и то бесам не по нраву», - отмечал владыка.

Он блаженный, сумасшедший, - продолжала Мария Ивановна, - у него в голове все дома. Как у нас  Павел на селе, сошел совсем с ума... А он блаженный... А шапочку с крестиками он надел? Зачем скрываешь?.. Не надел ведь, нет?.. Он идет, а на груди много крестов, и все монашеские, так и бренчат... Бесы к нему больше не ходят и не пляшут около него, а то было много, много, и все маленькие, серенькие, серенькие с хвостиками, я ведь их ему нарочно посылаю, пусть посмотрит...

О том, что он примет на себя подвиг юродства, что поместят епископа в сумасшедший дом на три дня, и что потом он будет жить у частных людей, было сказано Валентине в 1919 году за три года до случившегося.

- В «Суздаль» поедет на три дня только, и ты поедешь с ним, там ему будет хорошо, там будет хороший старичок, который его отхлопочет, найдутся хорошие люди и возьмут его к себе.

Наступило страшное, попаляющее жаром, голодное лето 1922 года, когда ненавидящими Христа делалось все, чтобы сокрушить народ голодом, а Церковь – расстрелами.

20 июня 1922 года митрополит Сергий (Страгородский), архиепископ Серафим (Александров) и архиепископ Евдоким (Мещеряков) подписали декларацию, присоединяющую их к обновленческой церкви.

19 июля 1922 года собрание духовенства Нижнего Новгорода на Дивеевском подворье приняло резолюцию о признании обновленческого Церковного Управления. Резолюция была подписана архиепископами Евдокимом и Серафимом, епископами Михаилом, Варнавою и Макарием^* [^*Так было сообщено в газете, в действительности Варнава не признал всех пунктов декларации.].

Почти за месяц до того, в конце июня владыка спрашивал Марию Ивановну через Валентину Долганову:

- Отношение к Архиепископу? ВЦУ^* [^*Высшее Церковное Управление (обновленческое).] Дожидаться серьезного указа или теперь же отказаться? Если Архиепископ уедет в Москву, одному как быть? (То есть в отсутствие архиерея-раскольника, будучи только викарным, править ли епархией как православный правящий архиерей, отделившись и перестав признавать свое – в административном и каноническом отношении – начальство. – И. Д.).

Мария Ивановна отвечала:

- Отказаться, какой архиерей будет без кос, какой уж архиерей будет, пусть уйдет, будет просто поп, венчать будет, рассказывать – вот его дело; нет нового, старого надо держаться...

Во время их разговора вошел о. Павел Перуанский, и она, указывая на Валентину Долганову, пояснила:

- Она в Нижнем живет, с дворни Варнавы, ему служит, а он сейчас под лавку лазает, как за ним не следить... А затем помолчав, спросила: - А что, отец Павел, новой власти (церковной. – И. Д.) надо держаться?

- Нет, - ответил он, - надо держаться старого.

- Ну вот видишь, и он тоже говорит – надо держаться старого.

- Что же делать-то, Мария Ивановна?

- Молиться Богу надо, все Бог управит, в попы пойдет, попа в миру надо, отца Варнаву пошлют, у него голос хороший. Слава Богу, что Господь милует народ, ходи туда, ночуй и живи там, кто же у него ночевать будет...

- А если ВЦУ пришлет еретический указ, как быть?

- Плюнуть на него, - и она плюнула на пол, - еретический указ не исполнять, грех, а надо тогда отказаться.

- Что же владыке делать? – спросила Валентина.

- Терпеть ему надо. Строго держаться надо, нет ничего нового, все по-старому, на указы плевать, никуда не уедет, некуда ему ехать, не слушать, не угонят никуда, это что же крест снять, евреем сделаться, что ли... А если и сошлют, хуже не будет... Архиереем надо быть, грех отказываться, народу нужен, частным человеком нельзя быть.

Но и предложение, и самое точное предвидение блаженных Божиих людей не всегда спасает нас от неверного шага. «И нельзя было никуда уйти от их прозорливости, - писал позже владыка, - как ни крепись ты, непременно поскользнешься, и будет реченное... Сколько раз со сжатыми зубами я ожидал в точности предсказанного мне события (по-монашески «послушания»), чтобы оно меня не победило. Но оно побеждало. Не потому, что у меня не было сил  его победить, а потому, что демоны заставляли меня всегда врасплох (такие хитрые и пронырливые), и у меня не было смирения, а нет сил».

Но почему же он, хоть часть пунктов, но подписал? Может быть, боялся властей предержащих, во все оружии всегубительной ЧК стоящих за спиной обновленцев, для которой все они – не исключая Евдокима и Введенского – гороховые шуты и паяцы? Нет, их он не боялся. Или, может, быть, он разделял их антиканонические взгляды? Но этого тем более не было. Так почему же тогда?

«Для обсуждения декларации, - вспоминал владыка, - собирались несколько раз. Фактически данных, как и где и что происходит, не было; епископ Макарий говорил, что благочестивый съезд Москвы признал ВЦУ, а ему виднее».

От подписи одного из пунктов епископ Варнава отказался. Считая долгом объяснить происшедшее, чтобы не оставалось теней и недомолвок, владыка в последствии писал: «Я не буду ни в чем оправдываться, ибо по-монашески это для меня выгоднее. Об одном только заявляю – я православный. А в остальном все принимаю на себя, кроме созидания активной деятельности от лица еретиков, разумею здесь о пропечатании меня в своих газетах, что я «их» подписал... Но объяснять, что значит и как образовалась подпись необходимо... это плод малодушия и послушания...

Не оправдываюсь, но надо же для выяснения дела, ибо касается веры, что я никогда не учил, не учу и не жил так, чтобы заниматься церковной политикой... И хотя был я епископ, но обладал природной простотой, не видел, что настали уже времена первохристианские, когда при известных обстоятельства викарному можно самому забирать бразды правления и садиться на престол своего начальника, отстраняя его.

Где мне было разобраться в этой окружившей меня лжи, кроме как с помощью своих внутренних чувств, которые заглушены молодежным разумом, когда даже такие умы, как патриарх Сергий. Зосимовские старцы и многие другие путались – и допускали бо́льшие вещи, чем я.

Но если Господь даровал прощение апостолу Петру, отрекшемуся от Него, а я этого не сделал, и вернул ему апостольское достоинство, и я надеюсь на то же, не отказываюсь от покаяния личного и общественного, как апостол нес его до конца жизни».

Из Нижнего Новгорода владыка поехал в Москву, в Даниловский монастырь к архиепископу Феодору, чтобы принести покаяние, но тот его не принял, и он поехал в Зосимову пустынь, где старец наложил на него епитимию.

6 августа 1922 года в Третьем Доме Советов, за столом, покрытым красным сукном, собрались обновленцы. Но путь у владыки был теперь иной.

«Юродство как странный, вычурный образ экстравагантный образ поведения ... это охранительный modus vivendi, способ жизни, - писал владыка. – Подвижники, уходя в пустыню, в монастырь, в нем не нуждались, от соблазнов мира их охраняли стены, одежда, отчуждение от общества и т. д. А того, кто остался подвизаться миру, что может охранить?

Им тоже надо как-то защищать себя от мирских соблазнов, чтобы мир и страсти их не поглотили. Надо ведь гореть в огне и не сгореть. Вот они и совершали поступки, чтобы миру все это было ненавистно, соблазнительно, то есть чтобы никто из мирских не захотел бы к ним приблизиться, иметь общее из ложного стыда, чтобы про него не сказали, и ты такой же. И надевали маску – даже безумия. А приобретя через это свободу от мирских обязанностей, связей, почестей, тяготения к ним и не неся с собой, так сказать, инфекции, заразы, мирских пороков и увлечений, они предавались совершенно Христовым заповедям Богу».

В сентябре он был в Зосимовой пустыне у старцев – о. Алексия и о. Митрофана. Надо было найти разрешение возникшим вопросам, чтобы не погибнуть духовно, ибо если в воинских бранях враг изощренно ищет, как погубить, то в духовной жизни неисчислимые враги неусыпно ищут запять спасающегося, толкнув его на духовно гибельный путь.

Вечером 29 сентября все его проблемы получили разрешение. Владыка Варнава писал: «Старцы благословили мне подвиг юродства легко и свободно, как «единственный выход в моем теперешнем положении, грозящем мне большой опасностью для всей моей духовной жизни».

...Отец Алексий сказал: «Ну, вот мы^* [^*То есть с о. Митрофаном.] вас запираем» (то есть в уединение от людей, хотя и не в полное, не в затвор). На мою просьбу дома служить перекрестился и сказал: «Бог благословит, это дело хорошее».

На просьбу мою помолиться о. Алексий встал, мы пошли в его моленную; я стал на колени, а он стал молиться. Перечисляя многих святых (как на «Спаси Боже люди Твоя»), молился о даровании мне помощи и сил в предстоящем деле служения и «в послушании дела архиерейства моего, где будет указано от начальства моего», и в моих предстоящих трудах и подвигах.

В молитве он никак не забывал, что я – архиерей и буду проходить дело служения своего архиерейства, хотя бы на время и принял подвиг юродства.

Затем сказал: «Надо ведь благословить и иконою вас». Взяв икону св. Димитрия Ростовского, сказал: «Да будет он вам покровитель во все остальное время жизни вашей в предстоящих вам трудах и подвигах». Сперва, по его велению, я его благословил иконою, потом стал на колени, и о. Алексий уже меня благословил ею».

2 октября 1922 года. День памяти блаженного Андрея, Христа ради юродивого. «Зрите, не ужасайтесь, ничему не удивляйтесь, что будет, пройдет, а всякий найдет после трудов то, что в кармане обрящет. Пути Господни для человека неисповедимы, у каждого свой путь. Унывать не нужно, а что не понимаем, потерпим и, Бог даст, после узнаем. А за меня дурачка, Господа и Пречистую Матерь Его молите. Аминь». Такую записку оставил он его знавшим.

Предстояло теперь внешне приготовить свою жизнь к юродству, а для сего нужно было запастись справками о своем нездоровье. С этим трудностей не было. Сам Ганнушкин, к которому он пошел на прием, утверждал, что здоровых, нормальных людей нет, не исключая и его, директора столичной клиники. Владыку это настолько удивило, главным образом, откровенность и простота, с которой это было сказано. В клинике он запасся справкой, что был 16 октября на консультации у доктора Лебедева по поводу «истероневрастении».

Вернулся владыка в Нижний Новгород в конце октября. Первая его воскресная служба в Печерском монастыре пришлась на день памяти чтимого им праведника о. Иоанна Кронштадтского, - 1 ноября.

После обедни пришли, как всегда, Валентина Долганова и Карелины, которые ходили к владыке домой каждый день. Послушницу Сашу послали наверх доложить, и когда та вернулась, то сообщила, что владыка просит подождать час. Пришедших это удивило, потому что прежде, если и приходилось ждать, то несколько минут, и то если его задерживал кто-нибудь из посетителей, а сегодня у него не было никого. Карелины, чтобы не сидеть без дела, ушли в Дальние Печеры, а Валентина Долганова, осталась ждать. За этот час сестры рассказали ей, что с владыкой делается что-то неладное, он собирается куда-то ехать, а куда и как – неизвестно, говорит непонятные вещи, а сегодня как будто и одну из сестер не признал. Обеспокоились все, сидят, ждут. Вернулись Карелины. Проходит еще полчаса. Наконец Рафаил Андреевич Карелин попросил Сашу еще раз сходить и доложить владыке, что его ждут, а то, может, не ждать и уйти.

Возвратилась она еще более растерянной, сказав, что владыка ее не узнал. В это время послышался стук в потолок, все поднялись наверх, а Саша, по ранее данному ей приказанию владыки, пошла пригласить к нему о. Порфирия, архимандрита Нижегородского Печерского монастыря, или о. Гавриила, иеромонаха того же монастыря. Владыка не выходил, и все ждали. Через четверть часа пришла Саша и о. Гавриил. Саша сотворила молитву и сказала: «Владыка святый, отец Гавриил пришел». Из комнаты послышалось: А-а, пришел». И вдруг дверь раскрылась и на пороге со словами «архимандрит, собака, уезжаю в Иерусалим» появился в неописуемом виде владыка. Остриженный лестницами, без бороды, глаза с расширенными зрачками, одет в штатское пальто, а под ним ватный подрясник, обрезанный городами, и в руках шляпа. Все растерялись настолько, что не сумели задержать его и догнали уже на улице. А владыка все шел и молчал, и если что скажет, то все непонятное. Так дошли до дома, где помещалось Епархиальное Управление. Владыка пошел прямо туда. Через несколько минут он показался у ворот Управления, его вел под руку Рафаил Андреевич Карелин, за ним вышли и Петр Тополев^* [^*Священник Петр Васильевич Тополев родился в 1873 году в Нижегородской губернии. В 1937 году был арестован вместе с архиепископом Александром (Похвалинским), священниками и диаконами нижегородских храмов, всего четырнадцать человек. Не выдержав пыток, признал себя виновным. 2-3 декабря 1937 года Особая Тройка УНКВД приговорила обвиняемых к расстрелу. 11 декабря все были расстреляны⁸ /⁸ Архив УКГБ по Нижегородской обл. «Дело по обвинению Тулякова В.С.» Арх. № П-6820. Т. 1, л. 134, 142, 143, 146./] и о. Александр Черноуцан^* [^*Священник Александр Миныч Черноуцан родился в 1882 году в местечке Сегуряны (Бессарабия), окончил Духовную академию; первый раз был арестован в 1926 году и приговорен к трем годам ссылки; в 1928 году – к трем годам концлагерей и трем годам ссылки. Вернувшись из заключения, служил в Арзамасе. 6 сентября 1937 года снова был арестован. Не выдержав условий следственного заключения, признал себя виновным. Всего по этому делу было арестовано и осуждено семьдесят пять человек. 23 октября Тройка НКВД приговорила о. Александра и еще тридцать шесть человек к расстрелу⁹ /⁹ Там же. Л. 121, 122./.]. Валентина подошла к нему и спросила:

- Ну что, как?

- Вот решил его сюда сводить, посоветоваться надо с врачом, видимо, он чем-то расстроен.

И с этими словами все вошли в ворота психиатрической лечебницы доктора Писнячевского. В это время подошли архимандрит и одна из келейниц владыки, послушница Матрена. Выслушав ее рассказ, архимандрит сказал:

- Так я и поверю, что владыка с ума сошел, юродство на себя принял, вот и все.

Она стала возражать.

- Все так начинали, - ответил он.

Через полчаса из здания лечебницы вышли о. Петр Топалев и о. Александр Черноуцан, и объявили, что доктор нашел острое помешательство и решено пока оставить владыку здесь. Вышедшая чуть позже сиделка стала убеждать их, что владыке здесь будет покойней, за ним будет надлежащий уход и надзор, что он ничего, все больше молчит и куда-то собирается ехать в слуги к новому хозяину Димитрию Дмитриевичу, себя не помнит владыкой, а называет Митей. Епископ пробыл в больнице три дня, а потом верующие выпросили его к себе. Сначала доктор не соглашался отпустить его в частный дом к Карелиным, но когда просьбу Рафаила Андреевича подкрепили просьбой всех верующих, Писнячевский согласился, и в пять часов вечера, в канун празднования иконы Казанской Божией матери, епископа Варнаву выписали из больницы и поместили у Карелиных.

Для владыки начался новый этап жизни.

«Путешествие, предпринятое мною в Небесный Иерусалим^* [^*Так он называл подвиг юродства.], может, и без комфорта, которое не болезненно для плоти, но, однако, не неощутительно для гордости и для некоторых и совсем непреодолимо.

А, конечно, душа предпочтительнее тела... о прочем умолчу».

Путешествие было начато в доме Рафаила Андреевича Карелина, духовного сына владыки. Это был богатый человек, владевший множеством антикварных вещей – часами, облачениями, боярским одеждами, посудой самого тонкого фарфора, множеством разных статуэток, картин знаменитых художников и богатейшей коллекцией фотографических работ отца – Андрея Осиповича Карелина.

Рафаил Андреевич и Елизавета Германовна держались в городе особняком. Они всегда ходили в Печерский монастырь на службы владыки и после литургии шли к нему в келью, подолгу там оставались. Окружающие осуждали их за то, что они отнимают время у епископа, осуждали и самого епископа.

Карелин многим был обязан владыке: епископу удалось удержать его от падения в ров погибели окончательной и безвозвратной.

Рафаил Андреевич был глубоко образованный, недюжинного ума, с великими талантами человек, совершенно отошедший от общества; в то же время это был (до своего обращения) весьма одаренный, достигший больших успехов и совершенства в своем деле маг, находившийся в общении с самим сатаной. У бесов он пользовался большим, почти непререкаемым авторитетом. По простому его слову они могли творить самые необыкновенные дела. Высыплет, он, бывало на стол с полпуда гречневой крупы, чтобы «дать бесам работу», как он выражался, потому что они приставали к нему и этим его мучили, и заставит их перебирать ее, и бесы быстро-быстро сделают это.

После его обращения в христианство мстители-бесы явились к епископу и лично подтвердили, какую он имел у них силу.

У Карелиных владыка познакомился с многочисленной литературой по белой и черной магии и по всем отраслям сатанизма, так что после знакомства с нею и бесед с Рафаилом Андреевичем он, по его словам, «хотел было выступить с обличениями этой литературы и тех планов, которые сатана проводит в мире тайно и явно через своих поклонников и намерен проводить дальше, вплоть до времен антихриста и своего низвержения с ним в «озеро огненно и жупелно» (Апок. 20, 10), где будут мучимы день и ночь, во веки веков. Я говорю, хотел это сделать. Но удержал от писания мою руку тот, кто знал лучше меня и всех других обо всех этих вещах (2 Сол. 2,7) и однако не предал их письменности».

Все эти книги Карелин отдал владыке, и тот сжег их, за что сатана, по словам епископа, мстил ему всю жизнь своими нападениями.

У Карелиных святитель написал главный свой труд «Основы искусства святости (Опыт наложения православной аскетики)». Это была попытка на русском языке дать спасающемуся сумму знаний, сведений из православного опыта, а к этому и то, как Церковь смотрит на человека и мир, и как в этом мире найти узкий спасательный путь. Написана она была так, чтобы не только монахи могли ею пользоваться, но и всякий человек, особенно молодежь.

После ухода владыки в затвор к нему приехал о. Митрофан. Надо сказать, что духовными чадами владыки «сумасшествие» было принято в первое время всерьез, и они с тревогой ждали, что скажет о. Митрофан. Он долго беседовал с епископом, а когда вышел, сказал:

- К владыке нельзя. Владыка болен. Он благословляет вас обращаться за духовными советами к отцу Петру Тополеву.

- Был один будильник и тот испортился, - с горечью вздохнул Нелидов, послушник и иподиакон владыки.

Живя у Карелиных, епископ на улицу днем не выходил. Иногда летом он вставал в час ночи и шел в лес. Валентина сопровождала его. Возвращались они следующей ночью; по дороге собирали грибы, ягоды, один раз набрали яблок в заброшенном саду.

Во время жизни у Карелиных епископа арестовывали несколько раз. По роду своего подвига он держался в тюрьме совершенно свободно, позволяя себе самую широкую проповедь христианства, которую украшал дивными рассказами из житий святых и истории Церкви. Следователи собирались, чтобы послушать его, и он проповедовал им всю ночь до утра. Валентине, когда она пришла за ним, сказали: «Забирайте его. Мы не нашли в нем ничего предосудительного».

Долго епископ и его послушница жили в мире с хозяевами, однако настало время, когда Карелин восстал против гостя. внешняя причина была самая ничтожная. Внутренняя же довольно глубокая. У людей, упражнявшихся долгое время в демонологии, занимавшихся магическим искусством, надолго, а у некоторых и на всю жизнь, остается некая тонкая гордость, отчего они могут восстать против любого человека и по самому мелкому поводу. Причем переменить принятые ими решения почти невозможно.

Рафаил Андреевич как-то подошел к Валентине и сказал:

- Валентина, покупайте дом и с владыкой уезжайте.

Он дал денег, и Валентина купила полдомика, из двух комнат и мезонина, неподалеку от Крестовоздвиженского монастыря. В мезонине поселился иеромонах Рувим, которого прозвали за аскетичность душевного склада и соответственный образ жизни отшельником.

Здесь надо сделать отступление и рассказать о судьбе иеромонахов-исповедников, которые были близки епископу Варнаве.

Иеромонах Рувим (в миру Борис Павлович Цыганков) родился в 1890-х годах в городе Василькове Киевской губернии. Офицер русской армии. Жил в Киеве, где посещал христианский студенческий кружок. Затем переехал в Нижний Новгород. Был пострижен митрополитом Сергием в монашество с именем Рувим. Переехал вместе с епископом Варнавой в Кзыл-Орду. Вскоре здесь пошли наветы и сплетни и митрополит Никандр Ташкентский перевел о. Рувима в гнилое, жаркое место – Турскуль, где он был арестован и расстрелян.

Иеромонах Руфин (в миру Аркадий Петрович Демидов) родился в 1902 году в селе Быковка Воротынского уезда Нижегородской губернии. Отец его, Дворянин Павел Демидов, до революции семнадцатого года был земским начальником. В 1926 году Аркадий Павлович принял монашество, и в 1929 году был рукоположен епископом Неофитом (Коробовым) во иеромонаха. Почти сразу же после рукоположения был арестован и приговорен к трем годам концлагерей. В заключении смертельно заболел, после освобождения от лагеря до поезда добирался ползком. Служил в храме села Большая Речка Шахуньского района. Летом 1937 года был вместе с епископом Неофитом и священниками Ветлужского и Шахуньского районов арестован и, по-видимому, осенью 1937 года расстрелян¹⁰ /¹⁰ Там же. «Дело по обвинению Коробова Н. А.» Арх. № П- 16985. Л. 97./.

Иеромонах Киприан (в миру Константин Алексеевич Нелидов) родился в 1902 году в Нижнем Новгороде в семье врача-окулиста. Мать была из рода грузинских князей, она ушла от мужа, и отец вторично женился. Воспитывался Константин у деда с бабкой по мачехе, учился в Нижегородском дворянском институте. Был иподиаконом у епископа Варнавы, а затем у митрополита Сергия. В 1924 (или 1925) году был пострижен митрополитом Сергием в мантию и за тем рукоположен во иеродиакона и иеромонаха.

В начале 1928 года митрополит Сергий послал его на служение в Кзыл-Орду.

Было решено: после того как там обоснуется о. Киприан, туда переедет владыка Варнава и некоторые его духовные чада. Епископа привлекала возможность создания небольшого монастыря. А для монастыря не надо много людей. Где соберутся четыре-шесть человек, говорил епископ, там и монастырь. Только надо иметь свое послушание и чтобы была общая молитва.

Владыка с приехавшими снял домик из трех комнат и кухни. Вскоре о. Киприана перевели в городок Аральское Море, а затем митрополит Сергий (Страгородский) пригласил его к себе в Москву; Владыка Варнава стал готовиться к отъезду. В Москву приехал осенью 1931 года и поселился у брата Валентины Долгановой – Виталия. Весной 1933 года арестовали о. Киприана.

В марте 1933 года чекисты пришли арестовывать епископа и его послушниц. Епископ в это время лежал больной и его оставили. Чуть выздоровев, он сам пошел на Лубянку: послушниц арестовали, и надо бы узнать, в чем дело. Там сказали: посидите – подождите. Оказывается, его как раз в это время пошли арестовывать, но не застали дома. И теперь арестовали, конечно.

Обвиняли их по 58-й статье в создании тайного монастыря.

«Разговор, - вспоминал владыка, - наполовину прерывался страшным криком и, по выражению Пушкина, чисто «русским словами». Меня постоянно насмешливо спрашивали:

- Ах, да вы не понимаете по-французски?

Но мне-то всегда импонировала кротость царя Давида, который говорил про себя: во утрия, с самого раннего утра, как встал, избивах вся грешныя земли. Зубы грешников сокрушил еси – потому для меня все эти штучки с «французским языком», а потом уже и по-настоящему поставление к стенке быша как стрелы младенец язвы их. Кто с утра, и каждый день, и всю жизнь несет аскетический подвиг, борясь с помыслами, от врага всеваемыми и на греховном естестве произрастающими, того, конечно, не испугает и не удивит это хорошо ему знакомый злобный лязг».

Ничего не добившись, следователи пытались его обмануть:

- А хочешь, мы тебя за границу пустим?

Епископ отказался.

Казалось бы, юродствующий епископ с их точки зрения просто сумасшедший, а они выхвалялись им один перед другим, как наградой: когда кто-нибудь заходил в кабинет, следователь владыки, показывая на епископа, говорил: «Ты думаешь, это обыкновенный архиерей? Нет, это тихоновский, кадровый архиерей». Преподобный Иоанн Лествичник и не думал, наверно, что мирское тщеславие до таких предметов дойдет, когда будут уже не своими природными или мирскими достоинствами тщеславиться и превозноситься, а достоинствами своих жертв.

От девушек следователи добивались показаний, что епископ здоров, что он притворяется. «Вы только нам скажите, - говорили они, - что он здоров, и мы вас отпустим».

Валентина и ее сестра держались стойко не подписывали никаких «показаний», что их и спасло. Им дали по три года ссылки, а епископу и о. Киприану по три года лагеря.

Всегда ровный, светлый, ясный, о. Киприан и работал сначала на земляных работах на Алтае, а затем был назначен кладовщиком. За честность и неподкупность он был оклеветан и отправлен в штрафную командировку к отъявленным разбойникам. Но и здесь он во всем старался подражать Христу, и как Он относился к разбойникам и блудницам, любя и жалея их, так и о. Киприан любил, жалел и молился о них. И когда он умер (16 июня 1934 года), многие сожалели о его смерти, видя в нем истинного ученика Христова.

В это время у епископа открылся дар прозорливости. Доро́гой на Алтай ему было показано все, что его ожидало, и даже подробно самое расположение лагеря, где ему предстояло прожить первый год. И затем каждый раз перед тем как отправиться в этап, накануне ночью Господь показывал ему, куда его повезут дальше и какие там встретят искушения. А искушения пришли с первых же дней заключения.

Но Господь не оставлял епископа, всячески облегчая внешние обстоятельства и открывая встречающихся ему на пути истинных Своих рабов. В лагере он познакомился с Зиной Петруневич, дочерью известного киевского протоиерея-исповедника о. Саввы Петруневича^* [^*Священник Савва Петруневич до 1917 года был законоучителем. Поддерживал дружеские отношения с митрополитом Антонием (Храповицким) и провожал его в эмиграцию. Владыка приглашал его ехать с собой, но о. Савва отказался. В начале двадцатых годов он стал настоятелем Ольгинской церкви в Киеве. Для православных в Киеве он сделал столько же, сколько архиепископ Феодор (Поздеевский) в Москве. Когда Киево-Печерскую Лавру захватили обновленцы, о. Савва пригласил братию Лавры в свой храм. За это вскоре был арестован и десять лет отбывал в Алейских лагерях на Алтае. Перед окончанием срока получил еще десять лет, затем еще десять.].

Ее арестовали в 32-м или 33-м году за то, что она, будучи врачом, дала справку одному архиерею, который, когда пришлось туго, надеясь избежать заключения, выдал ее. Архиерея однако все равно арестовали, и он оказался в одном лагере с о. Саввой. Здесь он нашел его, земно поклонился ему и сказал:

- Прости меня, посадил вашу дочь.

И рассказал, как было дело. Отец Савва сказал:

- Не вы посадили ее, а такова была воля Божия.

В лагере работая фельдшером, Зина присутствовала при приемке этапов. Сидела она к проходящим спиной и слышала только имя и фамилию. И вдруг на вопрос: «Кто вы?» - она услышала вместо фамилии отрывочные фразы: «Корабль... Кормчий...» Она обернулась. Перед ней стоял длинный худой заключенный – юродивый. Это был, как и следовало из лагерного формуляра, Николай Никандрович Беляев1887 года рождения, осужденный по 58-й статье.

Вскоре к Зине подошел о. Киприан (Нелидов) и сказал: «Тут сидит один владыка. Ему был голос, говоривший, что есть здесь свой человек, и попросил подойти к вам». И он изложил просьбу. Дело в том, что сразу же по прибытии в лагерь «блатные» украли у епископа все вещи. Он просит ее помочь вернуть их. А надо сказать, что уголовники весьма уважительно относились к Зине, и вскоре по ее просьбе вещи епископу были возвращены.

Потянулись лагерные будни, нескончаемые четки однообразных лагерных дней. Лагерь занимался строительством Чуйского тракта. Это была 626-километровая дорога от города Бийска до границ Маньчжурии. Царское правительство построило здесь в свое время гужевую дорогу. Не спеша и без 58-й статьи оно строило ее десять лет – с 1903 по 1913 год; теперь каторжным трудом заключенных предстояло построить ее под автомобили за четыре года.

Епископ от работы отказался и получил штрафной паек хлеба и миску баланды. Поселили его в худшем бараке, среди отъявленной шпаны, где самый воздух и стены, казалось, были пропитаны руганью и рассказами из отнюдь не преподобнического быта. Чтобы всего этого не слышать, он на целый день уходил из барака и без конца ходил в своей длинной желтой сатиновой рубахе вдоль наружной стены. Он ни с кем не разговаривал, а если что говорил, то непонятное. Однажды его увидела Мария Кузьминична Шитова, врач лагерной больницы, и, сжалилась над ним, решила послать его в психиатрическую больницу. Она отозвала его в сторону и долго беседовала с ним, но ничего осмысленного не добилась и выписала ему направление в Томскую психиатрическую больницу с диагнозом «шизофрения». Больница была забита буйными и через два месяца его вернули в лагерь.

У Марии Кузьминичны санитаркой работала Татьяна Шуракова^* /^*В монашестве Магдалина. Умерла в 1978 году./. Это было истинное чадо Божие, женщина большой простоты. О таких слово Божие говорит как о детях и увещевает подражать таковым: аще не обратитеся, и будете как дети, не внидите в Царствие Небесное (Мф. 18, 3). Она и была таким чадом. Сроку дали ей десять лет. У нее были три образка – Матери Божией, св. пророка Илии и святителя Николая. Каждый день, окончив работу, она шла куда-нибудь в ближайший лесок, развешивала на ветках иконки и со всею несомневающейся простотой верующей души начинала взывать: «Матерь Божия, у меня десять лет заключения, я не согласна, это очень много. Пожалуйста, возьми на себя два с половиной года из моих десяти лет. И ты, святой угодниче Божий Илия, я у тебя псаломщицей служила, читала, возьми и ты на себя моих два с половиной года. Святитель Николай, и у тебя я читала службу в церкви, возьми и ты два с половиной года. Тогда мне останется два с половиной года. А это я выдержу. Два с половиной года я выдержу...» Молилась она, ничего вокруг себя не замечая, разговаривая с теми, к кому обращалась, как с живыми, стоящим рядом.

Блаженный Варнава однажды подошел к ней и спросил: «Кто тебе дал эти десять лет? – и не дожидаясь ответа, прибавил: - Мужик. А там, - показал на небо, - там у тебя другой срок. Жди Ильина дня, это день твоего освобождения». И пошел.

Прошло два месяца после их разговора, настал Ильин день. Проснулась рано утром Татьяна и чувствует, что души ее в лагере нет, ушла она из лагеря, освободилась. Проверила она еще раз свои чувства. Но все точно – не висел больше над ней ни приговор, ни режим лагерный. Все стало радостно и чисто как в детстве. И решила она  все здешние дела пораньше переделать. А в душе все ликует. Приготовляя завтрак медсестрам и разливая чай, не удержалась:

- В последний раз я пою вас чаем.

- Как так? – Все к ней с вопросами. – Ты писала куда? Заявление подавала? Уже ответ пришел?

- Нет, не пришел.

- Ну, ты фантазерка, - говорят ей медсестры.

А тут из канцелярии приходят и зовут: «Идите, Шуракова, в канцелярию, оформляйте документы на освобождение».

Вы не шутите? это правда? – встрепенулась она, удивляясь, как быстро чудо совершилось

- Да разве такими делами шутят, ответили ей.

Сроку прошло два с половиной года, остальное небожители разделили между собой.

Мария Кузьминична, имея свободный выход, иногда посещала церковь. Конечно, никому она о том не говорила, никто об этом не знал. Однажды, причастившись, радостная шла она из церкви в барак; навстречу ей попался Николай Беляев, который подошел к ней, низко поклонился и сказал: «С причастием Святых Таин, монахиня Михаила».

Что такое? Вслух называется ее монашеское имя, которое никому в лагере не должно быть известно? Страх, как молнией, пронзил сердце, а мысль лихорадочно работала – кто-то проболтался. Проболтаться могли только девчонки, сидевшие с ней по одному делу, духовные дочери о. Георгия (Лаврова). Она рассердилась. Ах вы, нашли кому рассказывать – психу. И полетела вымещать на них справедливый, как она в ту минуту думала гнев.

Влетела в санчасть и сразу же напустилась:

- Ах вы болтушки! Все рассказали! Вы что, хотите, чтобы мне еще десять лет сроку прибавили?!

- Да что такое? Что рассказали-то? – недоумевали они.

- Да что я мать Михаила.

- А ты разве Михаила? – те удивились. – А мы и не знали.

И только тут до нее вдруг дошло, что никак они не могли это знать. Вечером она пошла к этому странному заключенному, то ли сумасшедшему, толи юродивому и сказала:

- Откуда вы узнали, что я монахиня Михаила?

- Если вам угодно, извольте, скажу, - смиренно ответил заключенный. – Помните, вы меня расспрашивали, где я был ранее и что делал? Я вам толком тогда не ответил, хотя вы долго меня испытывали, чтобы послать в Томск в психиатрическую больницу... Видите ли, я когда первый раз вас увидел, то почувствовал вроде как огорчение. Одеты вы были как все; румянец у вас был во всю щеку. Кто она такая? – спросил я у Господа. И мне была показана высокая рожь, и из нее вы выходите в мантии. «О, она оказывается, мантийная», - подумалось мне. А за вашей спиной стоял Архангел Михаил.

Когда Марию Кузьминичну освобождали, она пришла проститься с ним. Поклонилась до земли и сказала:

- Простите, что я вам в ноги не кланялась.

- А мы еще увидимся, - отвечал блаженный. – Вы меня еще в Киеве встречать будете.

(Это в свое время сбылось).

Вернувшись из Томска, Владыка снова целыми днями бродил вдоль лагерного барака. Зина стала просить врача Артамошкина, чтобы он взял его на работу в аптеку.

- Ну что я с твоим психом буду делать? – отказывался тот.

- А у него почерк хороший. Пригодится. Он будет карточки писать.

Уговорила. Теперь владыка писал карточки. Наблюдал приходящих. Часто удивлялся некоторым психологическим фактам. Например, как «избавляются» от одержимости страстью гневливости. В Бийске «был один корпусной, - вспоминал владыка. – Ему нужна была жертва, и тогда он успокаивался. Недели на две, впрочем, не больше. Когда они подходили к концу, он начинал нервничать, придираться – заключенные знали уже, что это значит. И приходили в ужас. На кого-то сегодня падет жребий. Конечно, в «успокоительных» средствах недостатка никогда не было. Предлог всегда можно найти... И насколько накануне он был сумрачен, суров, жесток, мучителен, настолько на другой день бывал мягок, предупредителен, вежлив, весел, шутлив. А потом опять начинал темнеть, мрачнеть...»

Через некоторое время епископа снова отправили в Томскую психиатрическую больницу. Молитвенник, он с интересом наблюдал здесь внутреннее состояние человека – как оно проступает во внешнем – и разные бесовские проделки, вроде тех, когда бес, покидая человека, вылетал из его уст в виде дымного облачка...

Когда приступ беснования проходил, он спрашивал «очнувшихся» бесноватых (особенно с высшим образованием), что они чувствовали во время припадка. Неутешителен их ответ. Они большей частью отвечали, что чувствовали приступ страшного гнева. Не беса они чувствовали как потустороннее существо, а субъективное чувство своей страсти.

Зимой в больнице было нестерпимо холодно, и на всю ночь, чтобы не замерзнуть, больные сваливались в кучу, как полена, сверху наваливали тряпье. Наступала гробовая тишина, как будто все вымирало. Владыка пользовался этим временем для размышлений и записей. У него была сумочка, которую он постоянно носил с собой, взяв ее подмышку. В ней лежали чистые листы бумаги. Однажды, когда он проходил мимо спящих, вся эта куча зашевелилась, из нее выбрался «больной» и, погрозив владыке кулаком, сказал: «Я тебе покажу такой культпросвет!» - и убрался обратно.

Господь владыке готовил облегчение. К нему из Нижнего Новгорода выехала его келейница Вера Васильевна Ловзанская. На мученика Трифона 1/14 февраля она была в Москве, а в начале марта в Томске. По приезде он сказал ей:

- Когда ты выехала, мне голос был: «Мученик Трифон едет! Мученик Трифон едет!» А это была ты.

   С тех пор она каждое воскресенье приходила к нему на свидание, приносила передачи. В больнице его не стесняли. От уколов, каковые было назначали, он отказался, и врач не настаивал. Более того, его с Верой Васильевной отпускали на целодневные прогулки, и они на весь день уходили в тайгу.

Все это продолжалось недолго – Вере Васильевне надо было уезжать в Нижний. Когда она вернулась в Томск, епископа перевели в 1-ю трудовую колонию, находившуюся под городом.

Собрав передачу, она поехала вслед за ним, но его уже отправили дальше – в Мариинские лагеря.

Была лютая зима 1936 года, когда она приехала в Мариинский лагерь хлопотать о свидании. Хлопотать пришлось долго. Комендант лагеря, сам из заключенных, толстый украинец, долго не соглашался предоставить свидание. Но доходчива молитва простых, и он наконец разрешил.

Это было дело, для которого она ехала сюда. А надо было еще где-то ночевать. Она попросилась в контору лагеря. Пустили. В конторе никого, кроме заключенного, передающего по телефону какие-то сводки. Тихо. Тепло. И вдруг среди ночи стук в дверь. Охрана. Что это за посторонний человек здесь ночует? И в пятидесятиградусный мороз выгнали. Оставшуюся часть ночи она просидела на морозе в сенях, взгромоздившись на поленницу.

Свидание было дано на сутки. Посреди тайги стоял домик, от него была протоптана тропинка к лагерю; по ней не раз за сутки пройдет конвой – даже и глухой ночью – проверить, не сбежали ли трясущиеся от холода пленники. В домике том хотя и была печь, но стекла были ординарные, и топили здесь не постоянно, а только когда было свидание. И из всей обстановки – только две лавки, стоящие впритык к печке. Воды поблизости нет, а если тебя мучает жажда, то топи снег и пей. Тут зачастую не то что бежать (а конвой без конца стучится проверить), а как бы совсем не отдать Богу душу. А ведь еще надо собраться с мыслями и сказать друг другу самое важное, определиться хотя бы приблизительно с планом будущей жизни.

Подошел март, кончился трехлетний срок заключения. Администрация лагеря послала запрос в Москву: что делать с сумасшедшим епископом. Из Москвы прислали ответ: отпустить. Юродство, как шапкой-невидимкой, покрыло его, а бесы не смогли напакостить, не было на то попущения Божия, да и сам владыка смирялся, нисколько не веря в надежность и прочность своего освобождения. Получая документ, назвал иное отчество, став вместо Никаноровича Николаевичем, и год рождения записали 1883 вместо 1887-го.

На жительство Вера Васильевна и епископ поехали в Томск и поселились в крохотной комнатушке, отгороженной от кухни перегородкой, не доходящей до потолка, и жили здесь до начала войны 1941 года.

Из магазинов с началом войны стали быстро исчезать продукты, пока полки окончательно не опустели, «выветрились» и запахи, и память о них. Вера Васильевна по карточке получала триста граммов хлеба, епископ как иждивенец получал столько же. Жили они в основном с огорода. Сестра хозяйки, у которой они потом поселились, в государственных учреждениях не работала, а зарабатывала шитьем. Вера Васильевна и епископ выращивали картофель. Хозяева потихоньку его воровали и продавали. И как обычно бывает в случаях неправедного приобретения, все это пошло прахом, вырученные за ворованный картофель деньги разошлись неизвестно куда. Вере Васильевне с епископом пришлось туго, когда выяснилось, что их запасы картофеля уже к Рождеству подошли к концу.

Но Господь не оставлял рабов Своих. В это время из Киева приехала доктор Шуб, ставшая главным врачом в клинике, где работала Вера Васильевна. Шуб устроила диетическую столовую для сотрудников, прикрепляя каждого на месяц. Перед этим все проходили медицинский осмотр; у Веры Васильевны нашли какую-то болезнь и прикрепили ее постоянно. Заведующая столовой знала, что она живет не одна и давала ей много супа и одну порцию второго. Суп с галушками Вера Васильевна приносила домой, и этим они жили. Но нужно было еще и топить. Морозы стояли сибирские, и зима была военная. Государство же предоставляло людям самим заботиться о топливе. Негде было купить ни угля, ни дров, а в лесу можно было собирать лишь сухостой. Василий Григорьевич Жаренов, начальник снабжения клиники, старался выхлопотать сотрудникам дополнительные пайки, которые приурочивал к Рождеству и Пасхе. Он говорил Вере Васильевне: «Зайдите к Оле» (она работала в хлеборезке), - и та давала ей две буханки хлеба. С этими двумя буханками епископ и келейница уходили в тайгу и, отдав леснику хлеб, набирали полноценных дров, которые затем потихоньку везли домой прикрывая ветками сухостоя; этого хватало только на растопку, потому что топить приходилось круглосуточно. Утром шло ведро угля и вечером ведро угля.

Но ни голод, ни холод, ни опасения от властей, ни страхования от демонов не могли заставить владыку отказаться от благословленного старцами писания книг. Выйдя из заключения, он сразу начал составлять «Записные книжки». Бумагу для записей ему приносила с работы Вера Васильевна – это были бланки банковских счетов. Не было и чернил. А те что были, не обладали необходимой для сохранения записей устойчивостью. И чернила он приготовлял сам.

Писал в основном ночью.

«Тихо в клети и безлюдно на дворе в этот полуночный час. Мороз на улице доходит до – 51 градуса. И слышно не только, как за окном скрипит снег под пимами соседки... но и как гудит сирена далеко за городом...

Коптилка моя едва дает свет на клочок бумаги и без того грязного цвета, сизый чад от железной печки и плохого угля висит хлопьями, лезет в ноздри, в глаза, забирается в книги, пронизывает одежду, разрушая незаметно вещи и легкие... И я обрезаю нить своих воспоминаний и кончаю писать...»

Летом было легче, можно было на выходные уходить в тайгу. Вера Васильевна сопровождала епископа в этих прогулках, но не всегда это ей было посильно; после работы она уставала настолько, что не оставалось сил даже на то, чтобы поесть, а только бы лечь. К тяготам физическим добавлялись муки душевные, страх. В один из дней 1937 года она пришла на работу в банк; прозвонил звонок, должны подойти клиенты, но их не пришло ни одного, все в ту ночь они были арестованы. Вот тихо едет, как бы крадучись, машина по переулку, за ней сереньким бесом вползает в душу страшливая мысль: за владыкой. Но нет на этот раз не за ним. Это приехали арестовывать их соседа-слесаря внизу. И радоваться ли о себе, что не тебя, не твоих близких сегодня забрали? Или скорбеть о соседе? И так каждый день.

В Томске епископ писал:

«Тускло светят мутными пятнами, электрические фонари на Ленинском проспекте в дыме и гари, затянувшей весь сибирский город. На всех дворах жгут навоз и расчищают их под огород. Ия сижу в городском саду на обрубке от прошлогодней скамейки, которую истопили на дрова. Больше не на чем сесть, так как все десять лавочек, по причине множества гуляющих, заняты до отказа. Я завернул сюда из центра города мимоходом, в надежде дать отдохнуть больной ноге и записать в блокнот мысли, которые приходили перед тем мне в голову... Духовой оркестр, присланный сюда по случаю какого-то советского праздника, собрал всю городскую молодежь, студентов, рабочих... и школьников 12–15 лет. Взрослых, т. е. пожилых, не было. Но они не в счет: я давно уже их не вижу... Пришел дозорный патруль из двух молоденьких солдатиков. Они шли по дорожке сада среди беззаботно смеющихся и нарядных гуляющих – серьезные, молчаливые, в караульном снаряжении, с красными повязками на руках и с винтовками за плечами, - у одного дулом вниз, - изредка перекидываясь замечаниями со знакомыми девушками и присаживаясь на загородочках, чтобы свернуть «козью ножку» покурить.

Встали, пошли. И за ними пошла моя мысль. И я сам. Домой. И образцы естественного и аллегорического воинствования переплетались, соединялись в моем уме между собою, и апостольские библейские побеждали натуральные и эмпирические.

«Братие, облецытеся во вся оружия Божия, яко возмощи вам стати противу кознем диавольским: яко несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем, и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным...» (Еф. 6, 10-12).

Ружье не само стреляет и танк не сам по себе движется, а кто за ним стоит и действует. Так и в духовной войне...

Вот апостол и говорит, чтобы мы облеклись в это первоначальное все-оружие первозданного Адама. И это не иное что значит теперь, т. е. в Новом Завете, как облечься в Самого Христа. (Гал. 3, 27). Иными словами, чтобы Он Сам воинствовал за нас. Но это возможно лишь тогда, когда оружия нашего воинствования будут духовными, т. е. Божественными добродетелями. Когда, следовательно, мы совлечемся греха.

...Почитайте себя мертвыми для греха, живыми же для Бога во Христе Иисусе, Господе нашем. Итак да не царствует грех в смертном вашем теле, - увещевает св. апостол Павел, - чтобы вам повиноваться ему в похотях его. И не передавайте членов ваших греху в орудие неправды. Но представьте себя Богу, как оживших из мертвых, и члены ваши Богу в орудия праведности. (Рим. 6, 11 – 13).

В то время, как моя рука выводит эти апостольские слова, я слышу, как куры громко кудахчут за окном как будто их собираются резать, душу раздирают, как черные вороны, - а в голову мне приходит неожиданная мысль: как глупы все эти утверждения со стороны мира, что религию и христианство попы выдумали для околпачивания масс.

Какое вдруг, если не смирение, то терпимость и «пребеднение»: ведь в числе последних находятся и великие мира сего, самые умные и культурны люди, которых никто не заподозрит в неискренности, и они, значит, в числе «околпаченных» и «дураков»? Все эти неверующие Ньютоны, Коперники, Галилеи, Рентгены, Пастеры, Мендели и многие другие, да не просто верующие, а и церковники и монахи!..

И какое, оказывается, простое средство для этого околпачивания нужно: обещать невидимый рай, да еще в будущем, и на небе, а не здесь... Но сатана, князь мира сего, замалчивает самое главное: дело не в том, чтобы привлечь людей приятными вещами, будь то будущими, духовными, или здешними, в виде пряников, в буквальном и переносном смысле, а в том, чтобы привлечь их, если хотят получить это будущее, не иначе, как только под условием восприятия скорбей, мучений и страданий.

И Господь Иисус Христос, таким образом, не обещает блаженства, ни будущего, ни здешнего, если каждый в жизни не пройдет в подражании Ему через свою Голгофу. (1 Пет. 2, 21).

...Иже не приимет креста своего и в след Мене грядет, несть Мене достоин. (Мф. 10, 38).

В мире скорбни будете: но дерзайте, яко Аз победих мир. (н. 16, 33).

И сколько еще подобных увещеваний и предсказаний! Вот чем призывает Христос к Себе жаждущую душу! Вот что обещает в удел земной жизни.

Выше приведенные слова апостола, вызвавшие у меня вереницу мыслей, к чему они призывают? К страшному самоограничению и аскезе, к отсечению своих похотей, к ежеминутной борьбе с собою... А разве это легко? И кому понравится?..

Какой «поп», проповедник, основатель религии осмелится на это, кроме Самого Бога, если хочет, чтобы его «религия» или учение пошло в ход и нашло себе широкое распространение?

Никакой...

...Я вижу, как на поляне, в роще, сбоку дома – там тоже собираются разбивать гряды – люди собрали прошлогоднюю ботву, взгромоздили большой костер и языки его пламени мрачно озаряют полночную окрестность.

Какое страшное время!.. «Се Жених грядет в полунощи!..» Страшный Суд... «и блажен раб, его же обрящет бдяща...» Луна во мгле, затянувшей небо, кажется багровой. Жутко зловещей... Прямо кровавой... И далеко, далеко на фронте льется кровь...

Встают в памяти ужасные слова пророка Иоиля, вернее, Господни: «...и покажу знамения на небе и на земле: кровь и огонь и столпы дыма. Солнце превратится во тьму и луна в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный!» Иоил, 2, 30, 31).

Все чаще он думал, что для этой прогуливающейся в парках под звуки духового оркестра молодежи надо писать иначе. Они уже не смогут читать Иоанна Лествичника, и даже «детский» нежнейший воспитатель христианских младенцев преподобный авва Дорофей вряд ли по силам их младенчествующему на добро уму. Нужна привлекательная романтическая, привычная их сознанию форма. И епископ начал писать романы «Тайна блудницы» и «Невеста».

Однако в те годы (конец сороковых) перед его мысленным взором все отчетливее рисовался образ перемен в стране, все чаще он слышал голос, что они непременно будут. По-человечески ему хотелось верить, что эти перемены наступят скоро, но голос не говорил, когда это будет, но только, что будет непременно. На фоне абсолютно беспросветной, безнадежной жизни, где ничто в ее внешнем облике не вселяло ни малейшей надежды, единственно голос Божий такую надежду давал, но и эта надежда в пределах земной жизни требовала веры. Верою надо было жить, верою надо было писать, верою прятать написанное, верою готовиться к изданию.

Зина Петруневич освободилась из лагеря и уехала в Киев. После многих хлопот ей удалось устроиться печь просфоры в Троицкой церкви.

Когда она освобождалась, то лагерь ей обеспечивал только бесплатный проезд до названного ею места. Владыка просил ее заехать в лагерь к о. Савве неподалеку от Барнаула и дал ей двести рублей. Зина стала отчитываться:

- Да чем же я вам отдам владыка?

- А вот я к тебе приеду в Киев и ты меня будешь поить чаем с вишневым вареньем.

Теперь она приглашала его приехать. И по другим обстоятельствам сходилось, что надо ехать. Родственники Веры Васильевны написали из Нижнего, что собираются продавать дом. А у нее там схоронены в земле рукописи владыки. Надо было ехать и забирать.

Сначала заехали в Нижний за рукописями. Затем поехали в Киев. Встретила их Зина Петруневич, принимая гостей, угощала их чаем с вишневым вареньем.

Жить им в Киеве было негде, и Вера Васильевна приходила ночевать к Зине в церковную сторожку, а владыка ночевал у о. Гавриила Вишневского. Этот священник когда-то служил в селе Звенигородка, затем был в заключении десять лет. Освободившись и желая получить приход, он пошел к митрополиту Иоанну. Но митрополит послал его к уполномоченному.

- Владыко, - сказал о. Гавриил, - я от вас хочу получить назначение, а не от властей.

К уполномоченному он не пошел, устроился работать сторожем в гараже и поселился в глубоком подвале.

Епископ и Вера Васильевна стали искать квартиру. Дело это оказалось довольно трудным. Одни боялись, что если пропишут жильцов, те не будут платить, другие квартиры самому владыке не нравились. Бывало, придут они смотреть предлагаемое жилье, он посмотрит-посмотрит и откажется. Вспоминал ли он тогда житейскую «хлевину» или ему виделось, что его лествица в Небесный Иерусалим не проходит сквозь удобства и комфорт современной жизни (плен души и источник соблазнов), или ему думалось, что материальная роскошь, не оплаченная духовным подвигом, раздражит бесовскую рать, но он говорил:

- Это нам не подходит, здесь слишком высокие потолки. Нам бы такую маленькую хатку, чтобы окошечко было прямо в земле.

И нашли они такую хатку. Расположена она была на берегу Лыбеди; это был единственный частный домик здесь среди государственных складов. Он состоял из двух комнат и кухоньки. В проходной комнате жила семья хозяев, а другую они сдавали (впрочем, когда не сдавали, она все равно стояла пустая – до вселения туда епископа и Веры Васильевны она простояла нежилой пять лет). Дом был без фундамента, и комната, впитывавшая из земли влагу, была очень сырой.

Вера Васильевна вскоре заболела радикулитом, и пришедший врач сказал, что надо отсюда уезжать, из-за сырости она не сможет поправиться. Но уезжать они не стали, а решили сложить печь, чтобы как-то свое жилье просушить. Купили на базаре «межигорку» - маленькие кирпичики – и епископ на тачке привез их домой.

Никогда до этого Вере Васильевне не приходилось класть печи. Но епископ благословил, она с верою попробовала и сложила: вроде бы получилось. Как-то теперь будет тянуть? Затопили. Пошло. Но когда стали просушивать комнату, очевидным стало, что просушить удастся только ее верх, снизу по-прежнему тянуло сыростью.

Пришлось переселяться.

Теперь это была небольшая украинская хатка с глиняным крашеным полом, из одной комнаты и крохотной кухоньки. Сад, окружавший дом, хотя и был общий, но зато большой, и от края его была видна Лавра. На краю сада росла вишня, и епископ любил приходить сюда и подолгу здесь сидеть. Отсюда открывались осиянные божественною благодатью евангельского учения холмы, хранящие в себе сотни мощей преподобных, эту землю освятивших, место, где само небо, казалось, соединилось с землею неисчислимым сонмом святых, подвизавшихся здесь в течение тысячи лет.

Хозяева домика требовали плату – две тысячи – за год вперед, и только на этих условиях соглашались пустить и прописать жильцов.

Вера Васильевна раздобыла в долг денег и кое-какую мебель. У окна в комнате поставили узенькую лавку, когда нужно было лечь, приставляли другую и на них постилали войлок.

Когда переехали в Киев, то Зина Петруневич сразу же начала хлопотать: «Владыка, надо бы мебель достать! Владыка, надо бы кроватку... Владыка, надо бы то, то!..»

Но он все отвел.

- Ничего не надо. Жить надо так, чтобы взять все бросить и уехать.

И он накупил газет, достал картон и сделал из этого шкаф, за которым спала Вера Васильевна.

С вещами было покончено еще в Томске.

Когда-то Карелины подарили ему много антикварных вещей, которые хранились в Москве. Как это бывает, в начале подвига он был совершенно против вещей, но потом, начав думать об обстановке спасения, стал приобретать красивые вещи, и уже позже из Томска, стряхивая с души груз, послал в Москву телеграмму: «Все вещи дарю Виталию Долганову». Себе он оставил только на черный день, «ибо смирение требует – не ходить высоким путем, то есть не ожидать чудес от Бога, чтобы Он тебя кормил чуть ли не через ворона, как пророка Илию».

Делателя Иисусовой молитвы, истинного любителя и знатока духовной красоты, владыку во всех встречавшихся людях интересовал опыт духовной жизни. Сам в течение жизни устремляясь в Небесный Иерусалим, встречая на своем жизненном пути истинных и многолетних путешественников в страну святости, он тщательно расспрашивал их о духовных приключениях, бывших на пути: область духовного для него была более очевидна, нежели видимого телесными очами, а всякую духовную прелесть он легко узнавал. Однажды Зина Петруневич пекла просфоры и увидела на стене изображения ангелов. Она обвела их контуры карандашом. Владыка, узнав об этом, послал ей сказать: «Сотри, это прелесть».

Вообще ко всякого рода прелести он был нетерпим. Однажды монахиня М., которая жила в ту пору у духовной дочери владыки Ларисы Семеновны Озерной, принесла ему книгу о стигматах и вообще католическом подвиге, написанную чрезвычайно восторженно, приводившую в восхищение и саму монахиню. Владыка сказал: «Я эту книгу и в руки не возьму, а вы не только сами ее читаете, но и другим даете – вы за это на Страшном суде ответите».

Она оскорбилась и пошла к Полихронию (монаху Киево-Печерской лавры, после ее закрытия переехавшему в Почаев), тот подтвердил: «Если сами читаете, то другим не давайте».

«Однажды пришла ко мне, - вспоминает владыка, - одна тайная монахиня с высшим медицинским образованием, с которой мы не виделись двадцать лет, с того самого времени, как познакомились на «курортах», в горах Алтая. Там мы вместе стратегическую дорогу строили, а теперь он врач детской клиники.

- Как спасаетесь?

- Вашими святыми молитвами...

- Ну а как ваша собственная молитва? Вы ее двигаете или она вас? Может быть, она уже сама двигается?

Оказалось, что монахиня была вполне удовлетворена своей молитвой, в церкви прибывала в осторожности, иногда воодушевлялась до слез, причем за молитвой о других, лица этих знакомых показывались одни более светлыми, другие менее; умилялась, слушая сладкогласные партесные песнопения, одним словом, выказала все признаки, как я бы сказал, религиозной психопатии. Ибо все это не по Сеньке шапка. Все это не настоящее. Монахиня же поведала, что у нее четки в кармане, и ей какой-то старец велел творить по ним не меньше как по тысяче молитв Иисусовых...

- Ну и что же, вы это делаете?

- Делаю, хотя и не всегда. Хочу у вас спросить, как вы смотрите на это, не прибавить ли?

Я понял, что оба они, она и ее «прозорливый» старец, никогда не задумывались о своей молитве и руки только машинально косточки перебирали.

- А вы сделайте себе экзамен, - говорю. Сдайте, - смеюсь, - нормы на значок ГТО, хотя бы 1 ступени.

Кажется, это ее шокировало.

- Каким образом?

- Не тысячу, это безумие, - не утерпел я, - а вы только десять молитв Иисусовых проговорите, но так, чтобы между ними не прорвалась и не проскочила ни одна посторонняя мысль и представление.

- ДЕСЯТЬ? Это пустяки.

- Вот и попробуйте.

Я сам не ожидал того эффекта, который получился. Вскоре эта монахиня пришла и покаялась, что задача оказалась ей не по силам. Она никак не может эти десять молитв произнести, что-нибудь не вспомнив, на что-либо не обратив внимания. А то и так увлечется в сторону своими мыслями, что забывает уже, где она и что нужно сделать. Даже удивляется, как это трудно. Не надо было после этого разъяснять, что у нее нет настоящей молитвы. Нам кажется, что мы молимся хорошо, некоторые схимники и монахи на самом деле, помногу молитв читают, но толку от этого ничуть. Это работа «вхолостую», в действительности же она не движется. А если бы не так, то чем же объяснить, что иной священник лет тридцать стоит перед престолом Божиим, ему бы давно уже быть чудотворцем или прозорливцем, а он не только не видит, что в чужой душе делается и сделается, а и в своей собственной не разбирается. Может быть, обвиним Бога в пристрастии? Нет. А дело в том, что Бог награждает дарами не голый труд как таковой, а смирение. А последнее можно приобрести только посредством чистой молитвы, а молитву эту посредством смирения».

У владыки было высокое представление о старчестве как о некоем таинстве, не для всех существующем и даже не всеми постигаемом.

Когда к нему стала ходить врач скорой помощи Лариса Семеновна, ездившая до того ко многим духовникам (как бы обращавшаяся ко многим врачам, что естественно, только расстраивало духовное здравие), то он запретил ей сие – даже поехать на похороны чтимого ею старца Глинской пустыни о. Серафима.

- На Страшном Суде скажу: се аз и чада моя» А если будете бегать к разным духовникам, то какие же дети будут!

Сам ценитель смирения, он и в других старался воспитывать его. Но смирение есть там, где нет пристрастия к земным вещам и ничему земному. Долго просила Вера Васильевна владыку разрешить купить пылесос, вещь в хозяйстве нужную и полезную. И надо бы купить, но душа уж слишком прилежала будущей покупке, смотря так, что и обойтись без нее нельзя. Владыка, конечно отказал, она уговаривала и, наконец, уговорила, и была куплена не благословенная вещь. После покупки выяснилось, что счетчик у них с хозяевами общий, пылесос гудит, и могут быть неприятности. Как тут быть? Положила она его включенным в сундук – но и оттуда слышно. В общем, нельзя пылесосом пользоваться.

Тут вскоре приходит Лариса Семеновна и просит у него благословения купить пылесос.

- Как же вас с Верой помирить? – задумался Владыка.

Лариса Семеновна ничего не понимает, а владыка говорит:

- Нет, пока не благословляю, пока не покупайте.

Вскоре Лариса была именинницей, и владыка говорит Вере Васильевне:

- Знаешь что? Давай подарим Ларисе на именины пылесос.

Та ни в какую.

- Ой, что вы. Сколько я добивалась! Хоть и не пользовалась, все равно жалко. У нее такая квартира, у нее шкафы, у нее так чисто, а у нас, посмотрите, пыль, грязь... Давайте ей лучше подарим четки. Ей же приятно будет получить от нас духовный подарок, а пылесос пусть остается нам.

Хорошо. Согласился епископ. Когда Лариса Семеновна пришла, владыка подарил ей четки. Она, конечно, очень была подарком довольна.

А спустя несколько дней говорит ей:

- Вере тоже нужны какие-нибудь четки. У нас есть четки?

- У меня много.

- А какие?

Она начала перечислять, дошла до «Богородичных слезок» (это ее любимые были), владыка говорит:

- Вот-вот. Богородичные слезки. Их и принесите.

Нечего делать, пришлось ей расстаться с любимыми четками. А затем, спустя некоторое время, сказал ей:

- Ну, Лариса Семеновна, берите пылесос, работайте там...

Однажды владыка отправил Веру Васильевну за покупками, сказав, что надо купить, а у нее свои планы на хозяйственные закупки, и она уже представляла, где и что купить. А владыка снова и снова повторяет, что и где купить; время идет, Вера Васильевна волнуется, уже сидит одетая, в шубе, жарко. И, наконец, она не выдерживает и с раздражением говорит:

- Да что я дура, что ли, вы столько раз уже говорили.

Ну теперь иди и подумай дорогой, что произошло, - сказал владыка.

Она вышла, слезы градом. И тут уж не до того, чтобы с любопытством рассматривать витрины на Крещатике.

Когда они приехали в Киев, епископ стал готовить Веру Васильевну к постригу. Монашескую одежду дала Мария Кузьминична (мать Михаила), клобук он сделал сам.

Обыкновенно в воскресные дни епископ и Вера Васильевна вставали рано и уходили в путешествие по святыням. Они шли в Михайловский монастырь, затем в Лавру, к мощам преподобных угодников Божиих, вечером заходили в церковь к вечерне и уже потом шли домой, ради праздника постясь до вечера.

Все было так же и в это воскресенье жен-мироносиц в 1952 году. Вечером они зашли в церковь на Димеевке. Отец Иоанн Никитенко венчал. Из церкви пришли домой, и владыка сказал:

- Ну, а теперь я тебя венчаю...

При постриге он намеревался дать ей имя Мария, но она попросила в честь преподобного Серафима.

- Ну, хорошо, - кротко сказал владыка, - пусть так будет.

Подходило к концу написание задуманных книг. В Киеве епископом были сделаны и дополнения к «Аскетике», написано жизнеописание духовного старца и подвижника схиархимандрита Гавриила Спасоелеазаровского; он начал составлять жизнеописания преподобного Серафима Саровского, некоторых подвижников XIX столетия, таких, как Иоанн Босой, и древности – преподобной Синклитикии и святителя Григория Акрагантийского.

Все чаще тверже и непреложней приходили мысли об отъезде. Конечно, не уедешь, если политическое положение в стране останется прежним, и потому переезд на Запад связывался в его сознании с переменами внутри страны. Одно время в середине пятидесятых годов он даже изредка слушал радио, веря, что политические перемены близки.

«Сегодня св. Георгия Победоносца, а в воскресенье была Самарянка. Вчера голос: «Прости нас».

О чем? Последние дни думал, чувствовал необходимость прозорливости. Но тогда о чем? Ехать? Об этом постоянно вздыхаю. Скорей, все-таки, думаю, о Даре.

Во всяком случае, само по себе – это дарование дерзновенности! Чуть не дороже всех даров для грешника. Тут уже намеки о прощении грехов, по крайней мере, очищение, что одно и то же. А с другой стороны, этого не может быть, поскольку дар этот должен быть только на большой высоте. Схимники, затворники, постники и другие подобные получают его. Как бы то ни было, надо просить».

«2/IV-54 г. Пятница Крестопоклонной Недели.

Какой-то военный на верхней полке с книгами, сделанной мною из крепких досок, подпрыгивает, дурачится, потом на самом деле запрокидывается – и исчезает. Голос: «Упадешь, я за это не отвечаю... складывай книжки!..»

Скоро, скоро уже заваруха и переворот».

Познакомившись с Ларисой Семеновной, он хотел, чтобы она переехала поближе к западной границе и приготовила место для его переезда туда.

Но не так все просто в духовной жизни, которая может не совпадать и с нашим временем, ни с пространством, не так и не тогда сбываясь и воплощаясь. И прореченное точно, не тогда сбывается, когда думаем, хотя и сбывается. Видит пророк и явление Христа, и Его второе пришествие, и многие события, но когда сие будет? Ему не ведомо или почти неведомо. И другому прозорливцу может быть открыто иначе.

«Были Петруневичи, - записывал владыка в дневник. – Зина спрашивала Андрея^* [^*Андрей – иеромонах Киево-Печерской лавры, юродствовал, ходил по Киеву в монашеской одежде, с крестом на груди. Был очень почитаем верующими. Жил у одной из своих благодетельниц. Многократно заключался в Павловскую психиатрическую больницу.], не называя имени, что у нее есть такие знакомые, которым тяжело живется, хотят уехать, боятся... Он сказал: «Вознесох избранного от людей моих!.. Его Бог поставил пред Собою... Чего ему бояться?.. И куда ему ехать, никуда не надо ехать...»

И не суждено было состояться отъезду. К концу 1961 года он все сильнее начинал чувствовать приступы слабости и болезни. И тогда он сообщил всем своим духовным чадам, что больше по внешним вопросам он ответов давать не будет. А по духовным отказать не может.

Во время недомоганий он сидел или лежал на двух узких скамьях в кухоньке у выходящего во двор окна.

Одно время соседка хозяйки пустила во двор кур, и целодневно раздавалось под окнами кудахтанье. Соседи стали возмущаться, хотели собраться просить, чтобы не беспокоила больного человека, но владыка через матушку Серафиму передал:

- Скажи им, что не надо. Надо потерпеть немного.

Вскоре соседка перестала пускать во двор кур.

Пока был в силах, епископ выходил ночью с матушкой на прогулку, но затем стало невозможно и это, и он окончательно слег.

25 марта 1963 года, за сорок дней до смерти, ему стало ясно, что вскоре кончится его земное странствование и он навсегда уйдет домой. С этого дня он стал готовиться к смерти. Он велел приготовить себе одежды, и чтобы все было старенькое. Были поручи, ряса, епитрахиль, а скуфьи не было. Владыка объяснил, какую надо сшить. Матушка Серафима сшила, и не ту.

- Ну ладно, - сказал владыка, - если успеешь, то перешьешь.

И добавил:

- Постирай все и погладь.

Но у них не было утюга.

- Можно я у соседей возьму? – спросила келейница.

- Возьми, - разрешил владыка.

Она взяла, но вместо того, чтобы гладить владыкино, стала гладить что-то свое, он это увидел и сказал:

- Нет, ты сначала мне погладь.

Стали шить архиерейское облачение. Из палевого ситца сшили для владыки подризник.

Как-то владыка с матушкой Серафимой зашли в магазин, он хотел что-нибудь купить ей. продавали очень жесткую немецкую материю. «Это тебе на сарафан», - сказал владыка. Теперь из нее сшили саккос. У соседей была девочка Надя, родители часто оставляли ее с матушкой Серафимой. Желая отблагодарить, они подарили ей материю на платье. Из нее теперь были сшиты кресты и украшения на саккос. Бахрому еще раньше купили – для скатерти; теперь ею отделали облачение. Севастьяновы как-то подарили ему на рубашку белого шелка, но он ничего этого не любил, предпочитая материю грубою и простую. Из нее теперь был сшит покров на голову.

На четвертый день Пасхи, 17 апреля, он позвал к себе духовных дочерей. Это была его прощальная беседа.

Встретил их владыка словами:

- Я так себя плохо чувствую, что думал, не смогу вас принять, а вот все-таки смог.

Все сидели за столом за чашкой чая, как обычно. И в этот раз, как обычно, говорила Зина Петруневич, рассказывая о своих делах, о знакомых и родственниках. Владыка молчал, а потом среди этого потока рассказов сказал:

- Домой пора, домой, слышу голос... Не хочется. Держат дела. Многое надо окончить... Лучше этого времени не будет... Страшно умирать, надо готовиться к смерти...

Зина перебила его, и он уже не сказал за весь вечер ни слова, предпочитая, как всегда, смиряться, нежели настаивать на своем.

Перед смертью в эти сорок дней он часто повторял своей келейнице:

- Я тебя только об одном прошу: не надейся на людей, а надейся только на Бога.

За три дня до смерти епископ уже не мог лежать, а сидел за столом. Вот как описывает эти последние дни его духовная дочь – врач Л. С. Озерная: «С 15/28 апреля владыка лежать не может, появляется одышка, сидит днем и ночью в своем кресле, опершись предплечьями рук о бедра и склонив голову на колени. Глаза закрыты, лицо бледное, сознание ясное, на вопросы отвечает, но сам а окружающей жизни не участвует, почти ничего не ест и не пьет. Ноги сильно отекли. Пульс – 100 в минуту, ритмичный, слабого наполнения, дыхание 28-30 в минуту, температура нормальная. С благословения владыки я пригласила на 16/29 апреля профессора-медика Анатолия Петровича Полещука. С профессором владыка разговаривал, рассказал кратко анамнез болезни, жалобы. Отвечал на все вопросы профессора и даже улыбнулся своей милой улыбкой и что-то тихо сказал, когда профессор начал уверять его, что здоровье его поправится от лечения. Профессор назначил лекарства и советовал лучше делать уколы камфары, чем принимать ее внутрь. Назначил анализ мочи, крови и ЭКГ, сказал, что у больного инфаркт или глубокий склероз, состояние тяжелое.

17/30 апреля владыка принял лекарства один-два раза и отказался их принимать, так как появилась тошнота. Перестал есть и пить. Днем и ночью сидел неподвижно в кресле, не вставал. От уколов, назначенных профессором, отказывался и только после настойчивых просьб келейницы, наконец, согласился, и духовная дочь, фельдшерица, сделала укол камфоры.

20/3 мая. Владыка продолжал сидеть в кресле с закрытыми глазами и в той же позе. На все вопросы отвечал, поднимая голову, а потом снова отключался от всех и от всего, закрывая глаза, сидя неподвижно днем и ночью. 3-го мая вечером та же духовная дочь сделала второй укол камфоры, но, надо сказать, что уколы никакого эффекта не давали: пульс, дыхание без изменений, только нарастает общая физическая слабость.

С 21/4 мая владыка уже не входил в контакт с окружающими». Вызвали скорую помощь. Наставили лекарств, будто он ими лечился. Приехавшая врач подошла к нему и спросила:

- Папаша, что с вами?

Он ничего не ответил.

Не глядя на больного, она записала: склероз. И ушла. «Владыка еще больше согнулся, голова его почти касалась колен. В такой позе, с закрытыми глазами, безмолвно и не двигаясь владыка сидел в кресле до смерти. Казалось, что он без сознания, но когда Зина Петруневич начала громко взывать к нему: «Приехала Анна из Москвы», - то владыка приподнял голову, открыл глаза, взглянув в ее сторону, и снова ушел от всех, продолжая сидеть неподвижно».

Все теперь все сидели около владыки.

«23/6 мая, в понедельник в понедельник седмицы о Расслабленном, в 8 часов утра состояние владыки прежнее; тот же пульс, то же спокойное, ровное дыхание». Монахиня Таисия и Мастридия^* [^*Монахиня Мастридия (в миру Мария Феодоровна Титерник) была настоящей подвижницей.] уехали домой, Лариса Семеновна поехала за черным платьем. С епископом осталась Анна Емельянова, духовная дочь владыки, жившая в Москве. Зина Петруневич и матушка Серафима. Серафима только легла отдохнуть как Зина позвала.

Это был конец его земной жизни. У владыки из глаз выкатились две слезинки – и он тихо скончался.

За время, пока уложили покойного владыку на скамейки, на которых он при жизни отдыхал днем, лицо его совершенно изменилось: исчезла тень скорби, оно помолодело и засветилось. Зина поехала к о. Александру Глаголеву и сказала ему:

- Именем моего отца прошу вас – отпойте одного владыку.

И рассказала ему о жившем долгие годы в затворе епископе Варнаве.

Отец Алексей внимательно выслушал ее и, сразу став серьезным и сосредоточенным, начал собираться.

Еще при жизни епископ говорил, чтобы матушка Серафима с Зиной сходили к митрополиту Иоанну и попросили хотя бы священническое облачение. Но матушка возразила:

- Вас же владыка, заберут во Владимирский собор.

- Как же ты гордо думаешь. Скажут с собаками зарыть, да еще придут и обыск сделают...

Облачал и отпевал его о. Алексей. Подойдя к телу епископа, он приподнял закрывающий лицо воздух и долго, сосредоточенно глядел, а затем сказал:

- Да, это лицо настоящего святителя.

Похоронили епископа на Байковом кладбище у западной стены стоявшего в этом месте храма Покрова Божией Матери.

В заключение хотелось бы привести некоторые высказывания владыки по разным поводам.

«Понуждать себя надо все время и утеснять. «Условия» спасения не должно любить, даже если они есть рай для молитвы и благочестия».

«Надо во всем всегда считать себя виноватой, хотя бы на вас возводилась явная ложь. Надо знать, что это от Бога за какой-то грех, сделанный, быть может, много лет назад. Всегда себя укорять, смирять так, чтобы на все, что на вас скажут, сказать: «прости». Это самый близкий путь к получению благодати, тогда как другие очень длинные. На этом пути не нужно и руководства, тогда как на других путях оно необходимо».

«Без креста нельзя жить на земле. За когда-то сделанный грех посылает страдания».

От своих духовных чад владыка ничего не требовал и не хотел, кроме самоукорения: «Я ничего от вас не требую, - говорил он, ни спанья на голых досках, ни длинных молитв, а только укоряйте себя за все, всегда, на всяком месте. В этом мой вам совет и самое задушевное пожелание».

Мая 27 (9 июня)

БЛАЖЕННАЯ ЗИНА¹¹

¹¹ Мария Голубева, Валентина Замышляева, Анастасия Смирнова.

Блаженная Зина Зинаида Григорьевна Матрохина) родилась в Ветлуге в 1877 г. в купеческой семье. Отец Зины умер рано, и семье пришлось испытать тогда первые трудности и материальное стеснение. Но они были несравнимы с бедами, пришедшими позже.

Сразу после революции все имущество было отобрано, и семья разорена до нищеты. Мать Зинаиды со смирением приняла крест. Когда-то жена состоятельного купца, она теперь зимой ходила в худых валенках, почти босая, в ветхой, негрейкой одежде, но не унывала. Бывало, придет зимой в семью благочестивых ветлужцев Голубевых, сидит и псалмы поет. Смотрит на нее Александра Голубева и думает про себя: «Мы живем и всем недовольны, а человек почти босой зиму ходит и псалмы поет».

По примеру ли матери, по Божьему ли промыслу, такую же жизнь проводила и ее дочь Зина. Грязная, в лохмотьях, во вшах, она говорила: «Мне так мамочка заповедала. Мои вши ни на кого не переползут».

Из-за ее неопрятности люди избегали принимать ее у себя, а если принимали, то самые бедные. Такие, как Мария Александровна, которая сама жила в крайней нищете. Ей блаженная Степанида Ветлужская сказала, что она перед смертью обольется кровью. По этой причине она боялась пускать постояльцев.

Странно живут юродивые, и непонятны нам мотивы их поступков. Живут в нищете, милостыню берут, а себе не оставляют. Зинаида, например, всю милостыню относила в сберкассу. «Кесареви – кесарево, - говорила она. Из мира пришло, в мир и уйдет». И так эти деньги остались. И даже хозяйке своей, Марии Александровне, она ничего из них не давала.

Придет к ним в гости, хозяйка жалуется:

- Хоть ты скажи Зине, чтобы она прибавила мне за квартиру. Ведь мне дров не на что купить. Самой из лесу приходится возить сухостой.

- Прибавлю, Мария Александровна, прибавлю. Пять рублей в год, - говорит Зина.

Мария Александровна даже заревет от обиды:

- Да что ты, Зинушка! Велики ли деньги пять рублей в год.

Но Зина только одно говорит:

- Прибавлю, Мария Александровна. Пять рублей в год.

В конце своей скитальческой жизни блаженная лишилась и этого пристанища. Произошло это так. Однажды Мария уехала на медицинскую комиссию, надеялась, что по болезни прибавят пенсию. А того не взяла в соображение, что врачи безбожники, и когда она по стыдливости отказалась раздеться, они начали ее поносить и в конце концов выгнали. Она так расстроилась, что возвращаясь домой и переходя железнодорожное полотно, не услышала поезда.

Так слова блаженной сбылись. Мария Александровна попала под поезд и умерла от потери крови.

За несколько месяцев до смерти Зина ходила по городу и просила:

- Пустите меня дожить.

Но все знали, что она за квартиру не платит и неопрятная – и не пускали.

Она так и умерла, не имея земного пристанища. Простудилась и через три дня, 27 мая/9 июня 1960 года скончалась. Погребена на новом кладбище. Ветлужцы до сих пор чтут ее память

Августа 1 (14)

ИГУМЕНИЯ АЛЕКСИЯ¹²

¹² Мария Богданова.

Отец игумении Алексии Андрей Сотов был крестьянином Тверской губернии. Малоземельный, он каждый год ездил в Петербург на отхожий промысел. Но ездить было накладно и хлопотно, и со временем он переехал в Петербург. Жена его устроилась работать на ткацкую фабрику, и в материальном отношении они не знали нужды.

Примерно в 1885 году у них родилась дочь Анна и стала любимицей родителей, которые, заключив в ней свою отраду и утешение, очень ее баловали. Однако это не воспрепятствовало вызреть у Анны к двенадцати годам желанию уйти в монастырь. Отец к тому времени скончался, а мать, не смотря на свою любовь к дочери, не стала чинить препятствий, только сказала, что надо испросить совета и благословения у праведного Иоанна Кронштадтского.

Пришла Анна к о. Иоанну со своей старшей подружкой, и он сказал ей:

- Бог благословит тебя, матушка игумения.

И благословил ее крестом, какой дают иноку при постриге.

А старшей девочке сказал:

- А ты будешь у нее в повиновении.

Слова его впоследствии исполнились в точности. Получив благословение, Анна уехала в Скорбященский Пицкий монастырь Нижегородской губернии, созданный по благословению преподобного Серафима Саровского, и здесь несла клиросное послушание. Через три года после поступления в монастырь скончалась ее мать, и она осталась сиротой.

В 1917-1918 годах игуменией монастыря была монахиня Поликсения (в миру Пульхерия). Это была очень благочестивая и энергичная монахиня. Став игуменией, она продолжала трудиться на самых тяжелых послушаниях.

В 1918 году вооруженный отряд большевиков напал на монастырские амбары, но игумения не допустила взять хлеб. Грабители ушли, но через несколько дней арестовали игумению. В тюрьме она тяжело заболела, и ее освободили. Когда она пришла в монастырь, то к прочим ее недугам добавился тиф; эта болезнь окончательно расстроила ее здоровье, и она решила отказаться от игуменства.

Монахини стали искать среди сестер, кто бы с достоинством понес крест игуменства в это смутное время. Выбор пал на инокиню Анну.

Узнав, что сестры прочат ее в игумении, она начала отказываться, тем более что игуменство в трудовом монастыре казалось ей несоответствующим опыту ее предыдущего регентского послушания.

Игумения Поликсения убедила ее согласиться, обещая помочь.

Нижегородский архиепископ Евдоким на Пицком подворье постриг ее в мантию, с именем Алексия.

И сразу же перед новой игуменией встали трудности по сохранению монастыря. Власти требовали его закрытия, монахини не желали расходиться и бросать обитель, соглашались называться трудовой артелью, только чтобы сохранить уставную монастырскую жизнь. В это время в монастыре было сто тридцать монахинь и послушниц. Игумения одновременно была председателем артели.

Разобравшись в системе издававшихся тогда советских указов, игумения Алексия снова наладила жизнь монастыря, не позволяя разорять его многочисленными налогами и поборами. В то время, когда все кругом нищало и разорялось, а созданные повсюду безбожные коммуны сами беспощадно разоряли и уничтожали захваченное имущество, община Пицкого монастыря безвозмездно благотворила все нуждающимся.

Советское начальство считало Пицкую артель самой передовой в области. Монахини пользовались всеми агротехническими достижениями и собирали большие урожаи, не истощая земли. Представители властей любили сюда приезжать и дивились умелому ведению хозяйства. Им оно казалось плодом коллективного труда. Однако им здесь было чуждо – христианская вера и все монашеское.

- Одно нам не нравится, - говорили они монахиням, - зачем у вас церковь, зачем вы ходите в монастырских костюмах, закройте церковь, снимите костюмы...

- Если мы закроем церковь и снимем «костюмы», - отвечали те, - нам тут делать нечего, мы разойдемся по домам.

Большая подвижница, игумения Алексия не лишена была дара прозорливости.

В то время она поддерживала духовные отношения с епископом Варнавой (Беляевым), который принял в 1922 году подвиг юродства. О том, что он собирается принять на себя подвиг юродства она не знала, как не знал никто.

Однажды игумения увидела епископа во сне – полбороды обстрижено, одет в мирскую одежду. А через некоторое время пришло из города письмо, где владыка именно в таком виде был описан.

1 мая 1926 года скончалась игумения Поликсения. Перед наступлением 1927 года с монастырского собора упал крест, хотя собор был построен с большим тщанием и любовью и совсем недавно. Крест подняли и водрузили на место, но всеми насельницами монастыря случившееся было понято как предзнаменование грядущего его закрытия.

Однажды игумения Алексия и послушница Дарья Алексеевна сидели в монастырском дворе; только что привезли новый тес для починки построек. Дарья Александровна устроенное монастырское хозяйство, на которое радостно было смотреть, с удовлетворением стала говорить о том, что все-то у них есть. А игумения думала: «Вот Дарья Алексеевна ток-то рассуждает, а Господь может все отнять за одну ночь».

Вскоре, в ночь под Покров 1927 года, она увидела сон: собор, деревянный тротуар у собора, все, как у них было в действительности. Вдруг небо отверзлость, и в поеме она увидела Спасителя с крестом. Возле Него была Богоматерь, скорбный взгляд Которой, поразил Игумению. И тут же она была пробуждена набатом.

- Мария, - позвала она послушницу, - поди узнай, что там такое.

Мария пошла узнавать. Выяснилось, что горит конный двор. Все лето было сухо, и он мигом вспыхнул и прогорел сразу дотла вместе с лошадьми.

В начале 1928 года благожелательно настроенный к монастырю представитель власти, видевший труд монахинь и успешное хозяйство, сказал:

- Не хочу вас обманывать, но мы вас к 1 мая все равно закроем, потому что вы в нашу программу не укладываетесь. Нам с Богом не по пути.

1 мая 1928 года монастырь был закрыт, монахини переехали в Нижний Новгород на монастырское подворье. Вскоре и подворье закрыли, и они разошлись по частным квартирам и домам. Игумения Алексия поселилась вместе с некоторыми из монахинь в одном из частных домов. Она много молилась, и будучи совершенно лишена мирской дерзости, предпочитала теперь вовсе не соприкасаться с миром, отказывая себе в необходимом.

Но и теперь игумения была ненавистна гонителям. Она это знала и заранее собрала вещи, могущие ей понадобиться в заключении.

В мае 1939 года она была арестована.

- Вы уже все собрали? – удивились чекисты.

- Я каждый день готовлюсь к этому дню, - отвечала она.

В Нижегородской тюрьме игумения пробыла год, а в мае 1940 года ее отправили в ссылку в Красноярский край. Она была тяжело больна раком, и к тяготам ссылки прибавились страдания от смертельной болезни. Но и недостаток в необходимом и мучительные боли она переносила с кротостью и смирением.

За девятнадцать дней до кончины игумения Алексия перестала принимать пищу, на девятнадцатый день, когда все отболело, она почувствовала себя совершенно здоровой, съела маленькую булочку, выпила глоток молока и в тот же день 1/14 августа 1940 года в десять часов вечера скончалась.

Августа 5 (18)

ЖИТИЕ И СТРАДАНИЯ ПРЕПОДОБНОМУЧЕНИЦЫ ЕВДОКИИ (ШИКОВОЙ) И ПОСЛУШНИЦЫ ЕЕ ДАРИИ (ТОМИЛИНОЙ, ДАРИИ (СИУШИНСКОЙ) И МАРИИ^*

/^*Материалом для жизнеописания послужила стенограмма рассказов послушницы Дуни – Поли, записанных в первой половине двадцатых годов, то есть спустя несколько лет после кончины преподобномученицы. Запись была сделана Валентиной Долгановой, келейницей епископа Варнавы (Беляева) и по его благословению.

У Евдокии было пять послушниц. Три из них пострадали вместе с ней. Наташу за несколько дней до своей смерти она отослала домой; так сохранился до середины шестидесятых годов свидетель великой духовной высоты мученицы. Сама Наташа сожалела только об одном: что не сподобил ее Господь разделить мученическую кончину со своей старицей.

Пятая келейница, Пелагея, хотя и была во время ареста с Евдокией и видела все ее мучения и кончину, Богом была оставлена свидетельствовать о жизни и страданиях старицы.

Свидетельница подвигов Евдокии Поля и сама была большой подвижницей. О ней сохранилась такая запись Валентины Долгановой.

До того, как старица взяла ее к себе, Поля каждый день по окончании работы по монастырскому послушанию после шести вечера убегала за шестнадцать верст в село Пузо и молилась там вместе с Дуней всю ночь, а на рассвете спешила на монастырское послушание. послушание она несла на водокачке. Так она прожила три года. Во время молитвы много клала земных поклонов, говоря: «Поклоны класть – это землю распахивать»

Евдокия много учила ее смирению и терпению разных обстоятельств. Однажды послала матушка игумения Полю в деревню купить лука для посадки. Поля зашла к Дуне, и та оставила ее у себя и продержала две недели, пока пора посадки лука не прошла. После этого всем послушницам в монастыре дано было право Полю бранить и смирять, а она всем кланялась в ноги, молча терпела.

Другой раз игумения послала ее с двумя старшими монахинями в Понетаевский монастырь отнести срочное письмо, при этом письмо велела нести Поле. Зашли опять к Дуне. Та ее не пускает, а монахини без нее не идут, потому что письмо у Поли и Дуня не разрешает его передать. Много и в этом случае пришлось потерпеть Поле. Много терпела Поля, пока Дуня не забрала ее из монастыря к себе. Но и здесь, как увидит читатель, жизнь ее не была легкой.

Родилась Дуня в пятидесятых годах XIX века в селе Пузо от родителей-крестьян Александра и Александры Шиковых. Мать умерла рано, когда Дуне было два года, и отец женился на другой; родная ее мать была очень благочестивая и отец тоже, но мачеха была другого духа. Она старалась уморить отца мышьяком, чего и добилась, когда увезла его в Сибирь; сама Дуня рассказывала, как она семи лет узнала, что мачеха хотела отравить отца, узнала и говорит отцу: «Не пей эту воду, смотри, она мутная».

В этом селе жили тетя и дядя Дунины, у них Дуня училась благочестию и у них жила свои отроческие годы. Дядя был церковным старостой: им не достаточно было молитвы в храме, и они много молились дома. Дуня очень ревновала по Богу и непрестанно пела. На девятом году она и ее подруга пошли в Саратов, и там их старец стукнул головками, и с тех пор прожили они рядом друг с другом три года. Звали подругу Мария. Мария жнет, а Дуня на снопах сидит и поет, в церковь всегда вместе ходили, ручка с ручкой сцепятся и идут. Дуня ходила всегда в теплой шали и в зипуне, и лицо никогда не показывала. От юности в Саров, Дивеево, Понетаевку ходили. Дуня рассказывала: пришли однажды они в Дивеево к Пелагее Ивановне, она кормила в ограде голубей. Дуня подошла к ограде. «Отойди, рваница, не пугай голубей», - говорят хожалки^* /^*Так называла Поля келейниц./, а Дуня плачет и не отходит, и был у нее в руках кусочек, она его тоже бросила голубям, а Пелагея Ивановна сказала: «Что вы от меня ее гоните, ведите ее и накормите».

Одни говорили о Дуне с Марией, что у них любовь от врага, а другие говорили – от Бога. Если Мария мучается, Дунюшка от нее не отцепляется, всегда они ходили сцепкой; Марию били родители, и Дуню ее родные били, их отгоняли друг от дружки, а они возьмутся за руки, ходят и поют. В церковь они с Марией тоже ходили сцепкой. Как Мария померла, Дуня стала ежедневно в церковь ходить, и хотя еще при Марии в них начали кидать камнями, а без нее стали больше. Ей в это время было около двадцати лет. А потом Дуня только к заказным обедням ходила, потому что в праздник ей не давали проходу. Была она слабая и больная, до того слабая, что стала ходить с батогом, но печку сама топила (в то время тетя ее померла). Сядет она на стульчик, силы у нее нет, и печку топит. Потом она вовсе ослабела, и к ней стали две девушки ходить.

Когда Дуне было за двадцать лет, она сильно заболела. Дело было на святках, Дуня кричала: «Умру, у меня жар». Девушки вынесли ее во двор и вылили на нее два ведра холодной воды. Потом она им говорит: «Несите меня в келью». И положили ее на лавке, и после этого она уже не вставала.

Постель ее была такая: рунье да два голика, которые прислал о. Иоанн Ардатовский, на голиках постланы две суконки, которые на ногах носят, и больше ничего. В головах два зипуна худых положено, а одета она была тулупом; на ней был надет зипун, только не в рукава, а накинут на плечи, вроде накидки, а другим накрыта голова. При людях она закрывала им лицо. Когда тулуп истлел, она положила его на постель, никому не отдала; (тогда она была одета таким же зипуном, третьим); и так зиму и лето. Ничем другим она не позволяла себя одеть. Как истлевала одежда, она ее клала на постель, и так три одежды были у нее до самой смерти. Ситцевого она ничего не носила от юности, рубашка была тонкая, когда истлеет, она ее на постель клала, сарафан тоже, как истлеет. Пояса носила всю жизнь одинаковые: шерстяные голубые с беленькой серединой, и если не дать такой пояс, она совсем не подпояшется. Шаль тоже у нее была шерстяная. И все на ней было шерстяное, кроме ручного платка, тот был ситцевый. Хожалки унесут истлевшее с постели, закинут куда-нибудь, она начнет плакать, и сутки, двое плачет: «Давай мне рубаху». Волосы от юности не давала никому резать и ногтей на ногах и на руках никогда не обрезала, и вот нечаянно их у нее заденут неловко, она скажется больной, плачет, а не дает срезать. Когда ноготь спадет, она его подберет и тоже положит себе на постель. С крестом то же. Ушко сломится, крест потеряется, она начнет плакать – и молиться без креста не хочет, а новый не берет: «Найдите мне этот крест». Только его найдут, привяжут, а на другое утро она его опять потеряет, а все это во время молитвенного правила. Четки у нее всегда были одни и те же, шерстяные. Потом льняные нитки стала держать в руках во время правила. На ногах носила длинные шерстяные чулки.

Отец Анатолий^* /^*Отец Анатолий (в схиме Василий) был подвижником высокой жизни. Он жил в начале ХХ века в Сарове на одном из монашеских хуторов, редко кому показывался и отвечал на вопросы приходящих к нему через своего келейника монаха о. Исаакия. Одно время, когда он жил в пустыни, его осаждал народ и мешал безмолвию. И он поехал за советом в Дивеево к блаженной Прасковье Ивановне, но она от него заперлась в келье. Помолился он с келейницей ее матушкой Серафимой у распятия и ушел. Побыл в монастыре, а когда возвращался, Прасковья Ивановна вышла на крыльцо и машет ему рукой: «Дедушка, дедушка!» Тот только рукой махнул: «Я все понял». И ушел в затвор.

Скончался он в 1919 году.

Когда беспризорники вскрыли его останки после 1927 года, они оказались нетленными. Они сунули ему в рот папиросу, перевернули вниз лицом и опять зарыли./ благословил с ней жить Дарью. Теперь их стало трое (дядя жив еще был). Тут стали ходить благочестивые девушки петь, и у них образовалось правило. Пели они стихиры, кондаки и акафисты. Ни в чем Дуня не могла получить утешения, как только продолжительном пении и чтении. Читала она хорошо, но писать не умела. Читала больше жития святых, книги брали в церкви, но были у нее и свои. У Даши был хороший голос, как, впрочем, и у Дуни, и у дяди. Но Даша была не ученая. Псалтирь читала на память, а книгу держала для вида, так же на память пела и стихиры. И вот Дуня стала плакать, что ей нужно хожалку ученую, о. Анатолий благословил ей Аннушку, она очень любила петь и читать и устав церковный хорошо знала. Ей было тогда двадцать три года, и жила она у Дуни восемнадцать лет. Пришла она к ней из веселой жизни. Заставит ее Дуня пол мыть, а она скажет: «Вели мне поплясать», - и Дуня дозволит, все от нее терпела. Она читала романы украдкой от Дуни. Даша увидела и Дуне сказала. Аннушка стала плакать: «Что же мне, Дуня делать, мне скучно, я убегу...» И хотела бежать. Был вечер, а то бы убежала. А ночью видела себя во сне в Понетаевке, в церкви, и видела преподобного Серафима, как бы кормящего медведя. Она подошла к нему, поклонилась в ноги, и он ее благословил, дал ей сухарик, и сказал: «Ах ты, бездельница! Вот я тебе дам дело, иди нянчи моих детей». И взял ее за руку и повел в келью. И там стоят две люльки, и в них лежат две маленькие девочки; и он сказал: «Нянчи их», - а сам ушел. Она стала нянчить, а они стали плакать. Она хотела бежать; подошла к двери, и она была как стена: нельзя было выйти. Анна проснулась. И рассказала Дуне свой сон. А дуня сказала, что эти девочки – она и Даша. Она уговорила Анну остаться и велела молиться Царице Небесной.

Однажды Анна пошла по воду. Была зима и мороз, а ведра худые. Из них все выбегало. Она стала плакать и браниться скверными словами: «Подавиться тебе, жадная, не починишь мне ведра». В эту ночь ей было видение. Видела она очень хороший сад. Листья такие большие, что нигде таких не видала, а цветы были белые и синие, и красные, что тоже нигде не видала. В этом саду была церковь с золотыми главами. Над ними светило солнце, внизу была трава по пояс; и слышно было благоухание. Она хотела войти в этот сад, глядит, в траве змеи, а ноги были у нее босые. А ей хотелось войти. Хотела она ноги обуть, с тем и проснулась.

Однажды взяла Анна и унесла – думала, рыбу, а оказался чайник, завернутый в бумагу. Вернулась, а Дуня ей говорит: «Анна, дай мне рыбки-то». Та бух ей в ноги: «Дуня, прости!» Дуня ей говорит: «Больше не воруй».

А однажды она все деньги унесла. Дуня посылает: «Верните Анну». Та опять просит прощения, но потом опять не удержалась. Прожила она так у Дуни семь лет, а после того ее родные сманили, и она ночью убежала. Выкрала у Дуни все (сказала про себя: «Тебе за это будет спасение») и на двух возах увезла. Мать ее очень обрадовалась: «Вот, доченька, будем с тобою жить». А она стала тосковать. Прожила год, стала просить отца с матерью отпустить к Дуне. А они: «Мы тебя не пустим». Она сказала: «Я уйду». и Ночью убежала.

Подошла к Дуниной келье, дверь отворена, вошла Анна в келью упала перед Дуниной постелью и стала плакать. На нее глядя, плакали Дуня и Даша.

Дуня ее простила, сказала: «Это тебя враг научил». А она в ответ: «Ты мне его посадила». Да тут же в келье упала, а Дуня заплакала только. Трое суток Анна кричала: «Предайте смерти». Потом ей Дуня дала сухарей, и она исцелилась. И вновь стала исправно петь и читать.

Правило Дуни было таково. Неопустительно ежедневно пели стихиры образу Владимирской Царицы Небесной. Это было общее пение, вечером в восемь часов начинали, и продолжалась служба до двенадцати часов ночи. В это время ничего не читалось, пели, кроме стихир, тропари и кондаки святым и Царице Небесной. По вторникам справляли стихиры с акафистом  Иверской Божией Матери. В этот день к Дуне  приходило много народу. Утром начинали молиться с пяти часов, а иной раз по слабости – с шести утра. И молились до двенадцати часов дня. Дуня это время молилась в тишине. Никого к ней не пускали, а хожалки про себя молились. Читали в это время Псалтирь, Евангелие, каноны, акафисты и клали поклоны. (Даша молилась, как Дуня). Утреннее правило она разделяла, и было минут по двадцать отдыха; если во время отдыха приходил кто с великой скорбью, она впускала, а во время правила никого не пускала. После правила ее обращали лицом к иконам, подкладывали под нее рунье, сажали и зажигали все лампады, было их двенадцать. Тут она тихо молилась с полчаса. После этого она начинала петь и пели пятнадцать минут: пели Верую, Отче наш, Заступницу, Яко необоримую стену, Богородице Умилению, Крест всей вселенной. Среди этого пения выносили из чулана просфоры и Дуне давали раздробленную просфору, а девушкам по целой. Перед тем как ее посадить, велит вымыть ей руки, а потом, как дадут ей просфору, заплачет и скажет: «Перекрести руки». Положат ей просфору, разрежут ее пополам. Одну половину опять в чулан унесут, а эту половину еще разрежут пополам, и половину она дает той, которая ей служила. Давали ей три просфоры: из Сарова, Понетаевки, Дивеева, так что у нее получалось три части. Потом ей в руки подавали просфоры, а в блюдечко наливали крещенской воды, она клала просфоры в блюдечко и ставила на стол, а когда клала, говорила: «Христос Воскресе!» - и тихо молилась. Потом, как она помолится, опять пели Спаси Господи, От юности, святителю Николаю и Царице Небесной, пели недолго. Потом она ела просфору и запивала крещенской водой и в блюдечке немного оставляла той, которая за ней ходила, а девушки становились у порога и после нее ели свои просфоры. Тут лампады гасили, ее поворачивали опять и клали. Когда ее поворачивали, она все стены и углы ограждала крестным знамением со словами: «Огради, Господи, Силою Честного и Животворящего Креста». Во время правила она вместе с четками держала всегда моток ниток льняных и, пройдя четки, делала на нитках петлю, потом опять молилась по четкам, потом еще делала петлю, и так до четырех петель, потом эти петли связывала узлом, вроде креста, и затыкала за пояс; это означало, что она молитву кончила, и ее можно сажать.

Если в это время, как она молилась и разрезала просфору, кто придет и стукнет чужой, дверь не открывали, а говорили, чтобы он не сходил с крыльца, стоял лицом к церкви и молился умом.

Утром, когда вставала, умывалась, а вода была одна и та же по неделе и больше. Вода стояла покрытая в печке, так это была всегда теплая. Той, что ей служила, она велит сперва умыться и помолиться, и руки оградить знамением креста и вокруг Дуни. Девушки все отойдут к двери. Даша вынесет из печки чугун, почерпнет чайной чашкой воды, затем нальет в нее святой воды, возьмет полотенце и его окрестит, затем берет блюдо, из которого Дуня ела, над этим блюдом она умывалась. На столе у Дуни стола кружка с крещенской водой, а рядом глиняная посуда вроде горшка. Если в кружке оставалась еще вода, то она выливала ее в горшок, а в кружку сливала воду после умывания. Воду, оставшуюся в чашке, и воду из-под умывания дня через два-три выливали в такое место, где не ходили люди.

После окончания правила девушки уходили кто чай пить, кто куда, а кто воду носил, положит три поклона и по воду пойдет. воду надо было качать колесом и непременно натощак, и было это очень тяжело, а Дуня при этом скажет: «Тверди Богородицу и иди ни с кем не говори...» Сначала ходили по ночам, а в последнее время стали ходить и днем. Когда выкачаешь воду, нужно было оградить ее крестным знамением и ведро сполоснуть, и если кто застанет, никого не стыдиться и молча идти с водой обратно^* /^*Блаженные о Христе и юродивые как нелицеприятный эталон сразу же дают понять, каково нравственное и религиозное состояние окружающего мира. Живя вблизи двух монастырей, Саровского и Дивеевского, на земле облагодатствованной молитвами преподобного Серафима Саровского, а и там уже было за подвиг перекреститься или выказать иные знаки своего отношения к Богу, своей веры, люди начинали стыдиться, что они христиане. Расплата последовала скорая и жесткая. И заключалась она в том, что люди, отказавшись от Бога, оказались во власти торжествующего над ними зла./. Если случится, покойника несут или о покойнике ударяют, или с топором или с косой кто встретится, падаль какая-нибудь, хоть до Дуниного крыльца донесут, а только в двери не войдут, воду надо было вылить на землю и идти за другой^* /^*Пройти многократно с ведрами – и вылить, поставить условие, чтобы дом без шума (об этом дальше) – и оставаясь без дома. За многими ее требованиями предчувствуется иное ощущение и созерцание мира, видится, что она духовными очами прозирает то, что для нас невидимо и потому безразлично. Ее утонченная душа различала разлитый в мире Дух Божий, веоения Которого она слышала до мелочей. Кроме того, множество ограничений – это условие для подвига.

В многих монастырях люди подвизались сверхъестественно для современного человека, потому что сами были проще и спасение души длдя них было целью вожделенной, тогда как современный человек с трудом представляет себе, что такое «спасение души», и часто и  самого понятия не приемлет. И это не только рациональный современный человек, выросший в безблагодатной атмосфере безбожия, но даже выросший в простоте религиозного быта предреволюционной России.

Преподобный Павел Препростый мог трое суток простоять перед кельей Антония Великого ради того, чтобы пойти к нему в послушание и спастись. Для современного человека, погруженного в бездну эгоистических переживаний, это весьма затруднительно.

Можно сказать, что нашлись бы единицы среди современных людей, готовых проводить жизнь, как некоторые из Дуниных послушниц, которые несли этот подвиг двадцать лет (например, Дарья). А Дуня сама спасалась и вымолила венцы для своих послушниц.

Ходить целый день на колодец, приносить воду, выливать ее и снова идти, и все это за послушание – трудно. Для облегчения она придумывала разные поводы, которые несколько разнообразили и скрашивали его. Или как согласиться на многодневный недобровольный пост – сверх общецерковного. А Дуня находила множество поводов, мешавших разрешению от поста или, как она говорила, наступлению отрадного дня. Во всяком случае, чтобы такой день наступил, надо было много молиться.

В каком монастыре, разве только во времена преподобного Иоанна Лествичника, было целонощное бдение – Дуня поднимала ночью, рассказывала Поля, когда сгорали две копеечные свечи, под конец жизни она стала будить, как только сгорала одна свеча. Эта подвижническая жизнь более соответствует древности. Преподобный Антоний Великий на Павла Препростого налагал труды непосильные, подолгу заставляя стоять на зное, молиться и ждать, когда Антоний принесет ему работу. Получив финиковые ветки, преподобный Павел плел из них веревку, с трудом оканчивая свое послушание к вечеру. Но когда Павел подавал своему наставнику сделанную работу, тот заставлял его переплетать заново. Точно так же приходилось преподобному Павлу шить, распарывать и перешивать одежду, в течение нескольких дней оставаясь без пищи; и каждую ночь, едва уснув, вставать и с полуночи петь псалмы до наступления дня./. И что бы дорогой не случилось, она не велела ничего скрывать. Принеся воды, надо было положить двенадцать поклонов Царице Небесной и спросить у Дуни благословения ставить самовар его тоже оградить крестным знамением, сполоснуть, а то пить не станет, закрыть его, угли холодные положить в самовар, от свечи зажечь и, как пар пойдет, тогда можно самовар поднимать, и в это время она велела молчать тому, кто ставит. Поднимут самовар на стол, ладану в трубу положат, чайник заправят чаем и ставят на ладан, в это время ей отрезают хлеба. И вот много ей нарежут хлеба, целую стопу, ото всякого, и каждый кусок оградит знамением креста, и все эти куски она сложит в платок и положит на постель, а себе оставит один кусок ржаного хлеба и от него съест малую часть. За чаем сидела полтора часа, и чтобы кипел самовар, пар шел, а выпивала чашку с небольшим за все время. Нальют чашку, скажет – «холодна», потом нальют, скажет – «горяча», и так всегда. Хожалки начнут роптать, что долго, народ ропщет, долго не пускают. И только перед самым чаем она разрезала огурец и съедала кружочка два или гриб соленый, пирог раз откусит, когда Бог посылал.

Потом начинали печку топить. И та, которая печку топила, та за дровами не ходила. Картошку мыли во дворе холодной водой, какая бы погода ни была, хоть ледышки плавают, и обязательно в трех водах. Крупу мыть не велела руками, а ложечкой, и солить также из ложечки, а не руками. Вкушала она каждый день во все посты и во все дни. В скоромные дни на молоке кашу варили, а в постные дни на воде.

Дров наложат в печку, а двигать нельзя, потому что во всей печи не было ни одного целого кирпича, а одни осколки на полу, и не давала перекладывать печь – для подвига. Пока варят пищу, нельзя топить печь, не отворя дверь, а зимой дым шел, и трубу никогда не закрывали ни на ночь, ни на день. Говорит – дух тяжелый ей, так она сама себя в холоде держала. Маленькую печь тоже топить было нельзя, а большую не давала замазывать: «Не выношу я дух глины». Во время пения она глаза закроет, и когда много было народу, то начнут потихоньку замазывать, а она начнет плакать, как малое дитя: «Зачем во время пения озоруете?» - «Зачем ты, Дуня не даешь замазывать?» - говорили ей после девушки. А она не дает, а народу жалуется: «Они не замазывают мне печку». Хожалок никого не подпускала к печке греться, хоть умирай, не подпустит. Скажет только: «А как святые терпели? Вы здоровые не можете потерпеть, как же я больная терплю?» За семь лет до смерти сажали ее к печке греться, но хожалки ее чуть не уронили, и с тех пор не стала греться. За три года до смерти одни чулки ее грели. В свободное время или во время пения не давала греть, а когда хожалки ложились спать, она одну из них поднимала и заставляла греть, та клала чулки на спину и, стоя, прислонялась спиной к печке. В это время Дуня заставляла молитву читать; две молитвы хожалка прочитает и грохнется на пол – уснет, а она закричит: «Она меня колотит!» Всех поднимет на ноги и всем жалуется, «Мои хожалки озоруют, не погреют меня».

Так одну ночь чулки заставляла греть, а другую заставляла вшей бить, даст свечку и бей. Когда вшей бьют, читают Богородицу, и только кончат, Дуня кричит: «Не всех убила, ногу вошь кусает». А во время молитвы никогда ни на что не жаловалась, только во время сна.

Тек куски, которые она завязывала и клала на постель, после шести недель клала себе на спину, на них спала, на сухарях, в холоде и во вшах. Когда рубашка была худая хлеб впивался в тело. Потом из хлеба вырастали целые вороха на постели. Там он зеленел, завелись наконец мыши и черви, в этом она и лежала.

Она носила вериги, которые у нее были поясом и никому не разрешала касаться этого места. Рубаху Дуня не меняла, пока та не истлеет, меняла раз в год и тогда всех, кроме двух девушек, высылала. Руки мыла с мылом по локоть раз в год, затем обливала их в тазу со святой водой; ноги мыла до колен – тоже обольет, но простой водой, а тело никогда не мыла. Когда ее мыли, то послушница держала ее, Дуня голову прислонит, а сама держит свечу зажженную.

Голову мыли теплым, разогретым в печке елеем, мыли раз в год, и волосы были свалены, как шапка; иногда без народа она снимала шаль и чесала руками голову, вшей нельзя было и счесть, тьма; их не били, а прямо в тряпку собирали. Через два дня после мытья она меняла рубашку и грязную вшивую опять клала на постель.

Печь топили часов в семь-восемь вечера и с восьми же часов стихиры пели, часа в два-три ночи она обедала. Обедала Дуня одна, чужих никого не пускали, хожалки все стояли, а сидеть не на чем было. Подавали ей в блюде, ложку хожалка поддерживала, а когда наливала, она кричит: «Мне больше наливай». И вот раза два хлебнет и скажет: «Я устала, отдохну», - и пока отдыхает, вроде как бы заснет, щи остынут, а потом она просит горячих, а их нет, и она плачет, и так щи остаются; Поля делала их совсем холодными. А когда второе накладывали, то Дуня опять кричит: «Дай мне каши, да с пенками, клади больше». И тоже остывало. «Остудила», - кричит, плачет, с тем и уснет. Яиц всегда велела сажать по пятку; скажет: «Давай мне три на стол, а два оставь на шестке». Потом опять говорит: «Отдохну». Как только хожалки уснут, она опять велит яйца убрать на шесток, а разбить яйца в келье она не давала, потому что они пахли, давала хожалкам, которые с ней жили. Сама еле только два яйца в год. Об этом знали только две хожалки.

Особой пищи она не употребляла и редко ела картошку с разварки. В последний год печку почти не топили. Щи варили летом у Карасевых, зимой – дома, в печи ничего не пекли, ни хлеба – ничего, и сухарей не сушили, пекли только яйца. Рыбу ели редко. Мяса от юности не ела. А приносили всего: и сдобных лепешек, и вкусного, и сладкого. Все, что приносили, она делила на две половины и давала тем, другим хожалкам половину (их было четыре) и говорила: «Вот, не гневайтесь, что я вам не даю». Они воевали, что их здоровых четыре, и им мало, и полученное тут же съедали, а другую половину Дуня в чулок клала: скажет, «завтра», да так и оставит. Хлеб она потребляла от одних людей, там женщина пекла с молитвой. Принесет в чистом, и когда принесет, пели От святыя иконы Твоя. Тараканов было множество; хлеб отрежут, закроют, а они все изъедят; да заветрится; отрезая первый кусок Поле, потом Даше и третий – всегда черствый и маленький кусочек – себе, остатки, корки отдавала младшей хожалке. И назавтра ели сухари натощак. Она говорила, кто ест мягкий хлеб, тот не постник, но если постишься да дорвешься до мягкого хлеба, это плохо. Всякий кусок Дуня крестила и говорила: «Христос Воскресе!»

Если молитвенного правила не кончит, то три дня пролежит без пищи. После еды читали молитвы на сон грядущим и Псалтирь. Когда все лягут, Дуня прочит младшую хожалку принести две копеечные свечи, и как только все заснут, она их оградит знамением креста, а потом подадут ей свечу в руки, и она ее зажжет. Поля греет в это время чулки, а Дуня не спит, шарит у себя, ищет за поясом нитки или еще  что-нибудь, и как догорят свечи – всех поднимает, а Полю кладет. В последний год она стала будить, как только одна сгорала свеча, а раньше больше давала покоя

Поля уснет и дверь ногами невзначай откроет, Дуня и закричит: «Караул! – все встанут, а дверь открыта – зимой, и она всем начинает на Полю жаловаться, плакать и говорить: «Вон монашки что делают, зимой отворяют двери, нарочно меня хотят заморозить». А у нее и без того холод был такой, что в чайнике и в лохани замерзала вода. Все спали на полу измученные, не слыша ничего.

Келья была дырявая, предлагали ей ставить новую, но она не захотела.

Двор она решила сделать, Полю отыскала. Поля говорила: «Сперва надо сделать келью» А она говорит: «Нет, двор». Послала ее отмерить место на сажень от старого двора, его она ломать не велела, а разобрать, чтобы стука от лома не было. Стали строить. А давала она строить не всем, а кто табак не курит. Так же и об ограде на могиле говорила: «Поля, дай ограду строить тем, кто не курит». Довела стройку до холодов. А эти люди, муж и жена, какие строители, были самые бедные и строили ей бесплатно. И бревна возили бесплатно. Даже хлеб с мякиной они ели в то время. Потом она их позвала к себе. «Вы здесь, - говорит, - хотите получить награду или в будущем?» Они не захотели плату взять, помолились и взяли у нее благословение. Врыли столбы и забрали стены. Она посылает Полю: «Поди посмотри, не косой ли поставили». Та сказала: «Немного косоватый будет». Дуня до того плакала, невозможно, и спрашивает: «Нельзя ли его опять разломать и исправить?» Даша пожалела этих людей и стала уговаривать. А она Даше говорит: «Ты не вникай, это дело не твое, пусть Поля сама, как хочет с ними». Поля сказала: «Никак, Дуня, нельзя, надо рядом врывать другой столб». Она и велела: «Ставьте другой столб». А он был ни к чему: только чтобы не было косо. И когда они кончили – строили они шесть недель двое – их призвала в келью и говорит: «Вот вы мне здесь выстроили, а вам в будущем Господь выстроит». Дала им по кружке воды и по куску ржаного хлеба. В том же году муж и жена оба умерли. «Еще бы кто нашелся, кто бы мне келью выстроил, - говорила. – Полому чтобы не было и стуку я не слыхала, а келью бы мне выстроили. Если я стук-то услышу, я не вынесу», - так без кельи она и осталась.

Денег от юности в руки не брала. Письма кто присылал, она мало читала, которым отвечала, а которым нет. Сроду ни с кем она не целовалась и руку никому свою не давала целовать; своим хожалкам всем запрещала давать руку при здоровании и не велела с мужчинами оставаться наедине.

В Саров пускала один раз в год, а Даша двадцать лет никуда не выходила. Во время воскресной обедни Дуня запрещала печку топить и к святыне приступала строго, а последнее время не давала уж и полы мыть, потому что полы она считала большой грязью, и белье не давала стирать в пятницу и в среду, а только во вторник и в четверг, и при этой работе не давала со своего стола просфору, не давала дома обедать и лампаду поправлять, нов церковь пускала; после полов она велела мылом руки мыть, съесть кусок хлеба и взять книгу в руки – Псалтирь или молитвенник. Только через двое суток она разрешала прикладываться к иконам, тоже после бани; ходи дома немытая, до всего допустит, а после бани – нет. Если обуется в лапти или в валенки, или еще во что-нибудь весь месяц в этой обувке ходить надо, хоть сыро, хоть жарко, разуться нельзя, а то не будет пить и есть, и плакать будет. Если тихонько разуются, то она все равно узнает, ругаться не будет, а будет сильно плакать. У них до того ноги отекут, что невозможно, весь день на ногах, без отдыха и без сна; ноги сырые, а греться не пустит, а иначе закричит дуром; также весь месяц не давала сменять белье и платок, а при народе обличала: она монашка, а грязная.

Кто ей служил, тем не давала брать в руки ни ножа, ни топора, ни веника, а то ей была великая скорбь! И ничего не давала делать, кроме молитвы; не давала ходить за собой при женской немощи, брала другую. Если обе сразу, то она и не разговлялась.

Мало кто ее подвиг понимал. Она плачет, жалуется на хожалок, а сама так велит. И тут же плачет и улыбнется. После она сказала: «Если я тебя при людях буду ругать, ты не смущайся». – «Они меня не моют и рубашки мне не дают», - и заливается при этом слезами.

Чтобы подвига ее не знали, она говорила: «Ныне нет отрадного дня», - и сама не ела, и никому не давала. А тут по покойнику в колокол ударят (село-то большое) – нельзя уже есть, или еще что случится, все это были поводы, чтобы не есть. Покойника пронесут, хожалки просят, она: «Завтра поедим»; скажет «Молитесь, чтобы завтра отрадный был день». Так и отведет день ото дня, потом и забудется, а хожалкам не дает, говорит: «Больному принесли, я сама съем». Когда покойника унесут, она лежит недвижимо, и если ест в то время, то бросит, и если правило, молиться больше не станет, лежит и всем велит молчать. Поля ее спросила: «Дуня, почему ты так к покойникам относишься?» - «Глас Господень – когда в колокол бьют – объяснил, чтобы молились за рабов». И скажет: «Такой же брат, такая же сестра, мы все одной крови. Вспомни, что их встретит. Умру, и ты помолись за меня». И до тех пор она лежит недвижимо, пока его не схоронят, и никого в келью в это время не пустит. Она говорила, что не только за того, что милостыню приносил, нужно молиться, но за всех, о ком узнаешь. Она очень боялась загробной жизни, как ни один старец не боялся. Поля раз говорит: «Дунюшка, хорошо, чтобы ты померла». А она заплакала и говорит: «Я лучше здесь на ножах буду лежать». Спросит: «Поля, я умру, будешь за меня молиться?» Она ответит: «Буду». – «Ну скажи тогда, как ты за меня будешь молиться?» - «Ежедневно буду за тебя молиться 150* /^*По-видимому, имеется в виду прочтение 150 раз молитвы «Богородице Дево, радуйся...»». Она говорит: «А за это отрада будет?» - «Да». Она утешится и успокоится.

Одна женщина удавила ребенка на первый день Пасхи и к ней пришла, а Дуня это провидела. Как она вошла в келью, Дуня сразу закрылась с головой. Женщина принесла каравай белого хлеба и два пуда пшеничной муки. Семь человек их было, и никому из них Дуня не дала брать его в руки, чужих покормила и чужим отдала этот каравай, а муку в сенях поставила; так на нее и лил дождь. А женщина ей не созналась, Дуня ее обличила при всех, а Полю послала спросить, она сказала нечистой: «Ты не отчаивайся, ведь и разбойника Господь спас: ты кайся». Женщина заплакала и говорит: «Если узнают, что я родила, то я удавлюсь». Дуня Полю призвала: «Ступай, посылай ее в Глухово». Только та уехала, Дуня Полю послала догонять ее и велела сказать о. Николаю, чтобы он ей дал молитву и поисповедовал, и чтобы помолился о ней. Свекровь убийцы дала Поле кусок белого хлеба. Пришла она вечером, а Дуня плачет, говорит: «Поля, у тебя в кармане зараза лежит», - и велела вынести хлеб чужим людям, и карман чтобы чужие вымыли. Вытащили этот хлеб, помолились, сходили за водой, и только тут она стала разговляться.

Загорелось у благодетелей в доме, а она Полю послала: «Сбегай, Полинька, а то Карасева угорит». А дом-то был заперт, и никого не было. Та влезла в окошко, залила огонь, приходит, хожалки Дуне говорят: «Как ты теперь будешь из ее рук есть, когда пожар заливала?» А Дуня послала ее по воду и ела. А бывало, если кто из них в руку головешку возьмет, она ни за что не станет есть.

А то был еще случай такой. Неподалеку от Дуни в одном доме затлелось, три дня тлело, а все было заперто. Когда зашли в тот дом, то увидели, что лежит обгорелая старуха возле самовара, и как стали ее брать, у нее рука отвалилась. Вытащили ее на луг, и вдруг видит Даша – поросенок бегает и говорит: «Дунюшка, смотри, поросеночек-то бегает». Дуня глянула, но увидела не поросенка, она взвизгнула, ее заколотило, и окна, и двери все велела запереть крепче, и никого не пускала, и потом так плакала, прямо невозможно, и велела перекрестить все кругом, и окна и двери, и лежала, не пила, не ела целые сутки, и занавесила все окна, потому что старуху несли хоронить мимо Дуни. (Около этого дома Дуню потом били). И где лежала старуха, она этим местом не давала проносить милостыню, а если кто проносил, то она сама не брала и хожалкам не давала.

А одного старика Дуня велела ради Бога посещать – он жил в нищете, весь в червях был. И когда умер и его так же несли мимо Дуни, то она велела открыть все двери и окна и сама пела и молилась.

А тут, если и родственники умирали, она хожалок не пускала. Сама ничего с таких поминок не пила и не ела, и им не давала, а от других и чужих давала. Когда кого расстреляют, да из этой семьи придут, то она не пускала их до сорока дней и говорила: «Ну, они рукам хватают везде». Видно боялась, как ее будут расстреливать. «Какой бы позорной смерти ни предали их, а все-таки их хоронят, а меня не станут хоронить и в колокола звонить не будут. Господи, какие люди счастливые, помрут – звонят, а меня, как скотину в яму свалят. Но этих людей, - говорила она, - кои меня расстреливать будут, тоже расстреляют». (Что и сбылось). Верующим наказывала: «Бегите на скит за можжевельником и бросайте под ноги, как меня понесут». А они ей отвечали: «Мы не только это, Дуня, мы сколько священников призовем тогда». А она отвечала: «Все разбежитесь от меня. На могилку мою почаще ходите, вы будете плакать и рыдать на моей могилке, я буду все слышать, но отвечать не могу». После говорила: «Я умру, ты принимай схиму, я умру, а ты останешься, а если не примешь, то Богом будешь наказана». Поля ответила: «Я, Дуня, неученая». – «Кто у меня живет, все будут ученые. Старайся обо мне молиться, и я там тебя не забуду. Иди в монастырь».

Незадолго до смерти, когда ее мыли, она говорит: «Давайте мне рубашку, кою я на смерть приготовила, уж зима, холодно, она потолще, в ней будет теплее». А когда ей голову расчесывали, сказала: «Ты меня последний раз держишь». Еще она говорила: «Я до осени доживу, новую жизнь поведу, а вы всякий сам себе хлеб приготовляйте, я больше вам готовить не стану, тогда вам всем легко будет жить, а ты принесешь мне из Бабина». (Везде не давали молиться за нее до сорока дней, а в Бабине священник все время молился. На дому у Дуни служил панихиды. Этого священника она исцелила: он очень сильно заболел горлом. Поля в то время была в Гавриловке и торопилась к службе. Пришла к сестре и спрашивает: «Обедня будет?» А сестра отвечает: «Батюшка сильно хворает, скоро умрет, доктора сказали». И вдруг пошел звон к утрене, и батюшка идет ни в чем невредимый. В церкви к Поли батюшка подошел и рассказал, как он от Дуни получил исцеление. Входит к нему сначала апостол Фома, потом преподобный Серафим, старец Никодим и с ними Дуня: «Я ее лик не видел, но она вошла с ними, взяла за горло и сказала: «Вставай, здрав будешь, иди служи обедню, жалко, ты у меня у живой не был». Лица всех видел, а ее не видел, слыхал только голос». Святые ему сказали, что с ними Дуня).

Однажды о. Софроний (он сам иконы писал) в день Ангела прислал ей икону Спасителя в терновом венце. Дуня как увидела, так заплакала: «Архимандрит, - говорят, - а дурак, больному в день Ангела какую икону прислал, надо утешительную, а он скорбную». И послала ее обратно. А он сказал: «Ну вот, какое-то у нее является суеверие, она бы такую икону мне ни написала, я бы за благодать принял». Потом пишет в письме: «Помолись, Дуня, за меня, если я до Пасхи доживу, обедню отслужу, то тебе хожалку пришлю, а до Успения доживу, то Царицу Небесную пришлю».

Самая первая хожалка батюшки Софрония – Александра Михайловна, о ней и писал о. Софроний Дуне, когда обещал прислать хожалку. Она тридцать лет к нему ходила и за тридцать верст ему хлеб носила, и вот начал батюшка ее гнать: «Уйди от меня, выгонит ее, она – воровка, она у нас все растащит». Она плачет: «Ваше преподобие, что вы со мной делаете», - а он знай гонит. Дуня и прислала за ней, взять ее погостить.

Привезли ее совсем больную, она кричит: «Дуня, помираю от холоду и голоду», а Дуня говорит ей: «Терпи». Так она пробыла у Дуни весь пост и выздоровела. А когда пришла к о. Софронию, он велел ей готовиться к исповеди: «Я, говорит, тебе последнюю обедню отслужу». И другие хожалки стали готовиться, но он их никого не причастил, а только ее, она на Пасху причастилась и две недели спустя умерла. Дуня, как узнала о смерти Александры Михайловны, очень плакала и сказала: «Отпало у меня правое крылышко».

У Александры Михайловны в ногах были черви, и она в баню не ходила. А получила она эту болезнь так. Она пришла к Софронию, а он говорит: «Ты любишь меня?» Она говорит: «Люблю Батюшка». – «Ты чего хочешь – вечного или земного?» Она говорит: «Вечного». – «Хочешь страдать как я, мою скорбь получить?» Она говорит: «Хочу». И стали у нее на ногах пробиваться раны, и завелись в них черви. Ноги у нее болели пятнадцать лет. Никому она этого не говорила, только Дуне показала, потому что Дуня это провидела и сама спросила: «Сознайся, какую скорбь ты несешь; Поли не бойся, она со мной вместе и никому при твоей жизни не скажет».

Александра Михайловна раньше Дуню не знала совсем. Когда о. Софроний скрылся в леса, никому не сказал, Александра Михайловна очень плакала о нам, ходила и искала его. По лесу однажды идет, и догоняет ее старец и спрашивает: «Кого ты ищешь?» Она говорит: «Старца, который всегда утешал меня, он скрылся». Старец сказал: «Запоет петух иди на голос, и он тебя встретит, а еще в Пузе есть больная девица, тоже посещай ее каждый месяц, как и батюшку».

Услыхала она петуха и пошла, видит, стоит о. Софроний прямо против кельи. И он посылал Дуне с Александрой Михайловной все, что только ей понадобится, а Дуня – батюшке. Однажды о. Софроний прислал Дуне большой образ Царицы Небесной и всегда присылал масла. И вот у него хожалки Веры так заболели пальцы, что думали, они у нее отвалятся. И он ее послал к Дуне. «Поезжай, Верочка, к Дуне, от Царицы Небесной ты исцелишься». И Вера получила исцеление.

Когда Поля первый раз пришла к о. Софронию, он прямо сказал: «Счастливица та, которая благословила тебя в монастырь». (Благословила Дуня). И дальше все время говорил о Дуне, какая она подвижница и светильница, от земли до неба столп, и что надо слушать ее и подражать ей.

После Поля стала ходить к нему. Пришла один раз, а он: «Что она к тебе привязалась, вшивая девчонка к монастырскому человеку, какая же в ней может быть благодать, никаких у нее уставов нет, заведут они и целый день и ночь только поют, грязь у ней холод, вши, разве только в этом спасение, в холоде и грязи, и тараканы у ней. В пятницу рыбу она потребляет, в утреню ест, в обед спит. Вон у меня девушки поклоны кладут, акафисты читают по монастырскому уставу, а она и сама мучается, и хожалок мучает, и всех, кто к ней ходит, мучает». Три раза он говорил одно и то же, что она беспокоит монастырского человека, отрывает ее от послушания. В третий раз он начал говорить: «К тебе Дунюшкина вошь пристает, как ты придешь в монастырь, тебя выгонят из монастыря-то, скажут вшивая». Она отвечает: «Я нарочно бросала, да они не престают». Он вдруг ей показал пальцем на правую руку, вот Дуняшина-то вошь, она стала ее искать, а он начал смеяться, как малое дитя, и потом сказал: «Кто больных любит, великая благодать». Взял ее за голову и говорит: «Я сейчас тебя благословляю к Дуне жить, служи ей как матушке игумении, не преступай ни одной заповеди ее, свою волю не твори, а послушания все исполняй, что она тебе скажет».

Милостыню всю Дуня крестила и пела «От святыя иконы Твоея, и кондак, и величание. Раз принесли милостыню в Вербное воскресенье, к Пасхе творог, и внесли в сени; кошки раскрыли и поели его и все четыре сразу околели: в нем был замешан мышьяк. А один раз окна в первый день Пасхи выбили, и Дуня лежала в стеклах и в крови и не велела убирать, пока не кончит правила. Окончила молитву, тогда дала убрать, а выбил окна муж одной женщины по злобе, что она ходит к Дуне.

На Дуню и до революции гонение было и всякие досады. Однажды приехали урядники, созоровать над нею хотели, покружились около кельи, а к ней подойти не смогли и уехали.

Напротив Дуниной кельи жили неприятели Дуни. Бывало, дьякон убьет собаку и бросит ей во двор, а ей это скорбь большая. Она сутки плакала, не переставая, после этого. Вскоре его перевели в Пузы в другое место. Другие враги объявились. Камнями лукали в народ, что около кельи стоял, и все это место впоследствии выгорело, и скорбь этим людям была невыносимая.

Все соблазны проходили через Дуню. Позвала она к себе Марию Кошелевскую, а она жила дурной жизнью, Дуня ее спасала от блуда. Бывало, Дуня ее очень строго держала. Той терпения нет, начнет ругать Дуню, поругает и упадет, прощения просит и кричит: «Меня Бог не простит». Она все время боролась со страстью, а не могла, чтобы ее не удовлетворить. Была она известна всем и не стеснялась, при всех говорила о своей жизни. До Дуни она детей морила. Началось ее падение с того, что ушла от мужа к священнику, а потом пошла и по всем. Дуня ее непрестанно уговаривала и называла ее по-всякому и плохим словом, даже при народе. Иногда Мария говорила: «Уйду, удавлюсь вон у вас на дворе», - тогда Дуня начинала ее по-всякому ублажать и уговаривать. Сама срамит Дуню, думает что-нибудь срамное: враг налетит – ничто ее удержать не может, а потом плачет и начнет говорить: «Ты через меня, Дуня, погибнешь, пусти меня лучше в мир, уйду и погибну одна». А Дуня ее так и не пустила.

Милостыню в худой посуде или в худом полотне она не принимала, и ей тогда была скорбь, она говорила: «Это Господа прогневляют». Она говорила, что грешный человек не достоин принять милостыню от праведного и наоборот, сама-то она принимала, но учила так.

Она ела молоко от одних и тех же людей. Раз у Даши это молоко пролили, и она заменила его другим, думая, что Дуня не узнает, а Дуня, как выпила, так у нее кровь из горла пошла, она говорит ей: «Зачем ты меня искушаешь, зачем подменила сне молоко?»

От некоторых Дуня ни под каким видом ничего не брала. Хожалки ее убеждали, потому что очень просят и плачут. Тогда она им сказала: «Один послушник убеждал старца взять гречневую крупу, а старец не взял, а велел послушнику – возьми и свари из нее кашу. За трапезой старец спросил этой каши, послушник пошел, а в горшке каши нет, а он полон червей, тогда старец сказал: «Больше меня никогда не убеждай, что мне принять, а что не принять». Так и вы меня не убеждайте».

Одна из хожалок (Наташа) унесла у нее мед и заболела, лишилась голоса и не только петь не могла, но и говорила с трудом. Дуня ей говорит: «Открой, ты чего-нибудь у меня тайком съела, я не верю, что ты простыла, ты заразу съела». Наташа созналась, прощения попросила – и тут же голос явился, и стала она петь.

Одна женщина, Варвара, торговала вином (а Дуня ругала тех, кто вином торгует), и вот вдруг у нее что-то случилось с ребенком. Она слышала, что в Пузе отчитывают, и говорит: «Пойду у Дуняши спрошу, как мне с ним быть». Она сначала пошла в Котелему к Алексеюшке – это тоже старец был. Он сказал: «Наказание это дитя за родителей». Варвара обратилась к Дуне. Тут Дуня ее обличила, что она вином торгует: «Не торгуйте вином, тогда дитя здраво будет». Еще обличила, что она пьет в праздники.

Это дитя звали Анной. Не давали ей есть по два дня – она и не просила, только все молилась: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Эта девочка никогда не садилась за стол без молитвы. Однажды она сказала: «Меня приобщите и ведите в Пузу к Дуне». Как только на Пузинскую землю перешли, Анна и говорит: «Мама, мама, вот и Дуня нас встречает». А мать говорит: «Нет». А она говорит: «Вот, вот мама». Когда вошли к Дуне в келью, она спросила мать: «Мама, что их две, Дуни-то?» А Дуня спросила: «Ты за меня, Нюра, молишься?» Она ответила: «Молюсь». Дуня дала ей просфору. А Варвара после того изменила свою жизнь и стала ходить к Дуне, и служила ей восемь лет. Дуня ей говорила: «Сейчас потерпишь, потом будет жизнь хорошая». У нее еще был сын Михаил, он очень любил Дуню. Сел он один раз у реки и просит: «Господи, дай мне поймать рыбку руками, я бы ее тут же отнес Дуне. И вдруг мелькнула большая рыба, он ее схватил, посадил в крынку и живую принес Дуне. Незадолго до смерти Дуни мать не взяла его с собой, и он все плакал, что не посмотрел последний раз на Дуню. И вот однажды убирали дом к Михайлову дню, а Миша спал на лавке. И видит входит к нему Дуня, на груди у нее золотые кресты, и одета она как схимница, а на голове у нее корона, и говорит ему: «Ну вот, теперь увидел меня...»

Глуховский Петр Павлович ходил к Дуне ночью петь стихиры, и вот, как кончили, он Дуне говорит, что боится идти, а Дуня ему отвечает: «Тебе ангелы посветят». И только он вышел, перед ним огненный шар покатился, и за ним он дошел до самого дома.

А одну девицу пузинскую, тоже после пения, Дуня убеждала остаться, а та просится; так ее и не убедила. Пошла – и под ноги ей со свистом покатились бревна; шум, грохот кругом; тогда она пришла к Дуне и плакала. Дуня говорит: «Вот, будешь послушание исполнять; горький плод, когда кто послушание не исполняет».

Однажды несли ей пищу, и кувшин с молоком разорвало. Пришли, Дуне сказали, а она ответила: «Это бес, потому что вы без молитвы наливали».

Шли как-то женщины из Бабина с хлебом. Их поймали, повели в Совет, отняли хлеб и начали Дуню ругать в Совете. В это время у Дуни из горла пошла кровь, и она сказала: «Где-то меня клянут». Когда Дуню убили, у этого человека, который ее ругал, сделалось что-то с ребенком. Ни в больницу, никуда его нельзя деть, бьется, что есть силы. И видит жена его сон: над Дуниной кельей висят два пузырька – один с маслом, другой со святой водой, и слышит она голос: «Иди и возьми, от этого исцелится твой сын».

Спустя немного времени пошла Варвара, Сестра Поли, в Совет за разрешением молоть на мельнице и увидела, как этот мальчик страдает. А мать ее и спрашивает: «Не осталось ли у вас после Дуни масла и воды?» Она ответила: «Есть». И как помазали его, он утих, и все недуги прошли, они его повезли в Рогожну в больницу, и там, как только он принял лекарство, опять началось беснование, а как его маслом помазали, он выздоровел, и больше лекарств ему не давали.

Дуня строго запрещала с женами разводиться. Еще она велела монахиням девство хранить, а если падет, то лучше до трех раз пасть, а не выходить замуж. Лучше покаяться и опять Богу служить.

Еще она запрещала продавать молоко. А велела подавать, и Господь возродит на загоне вдвое. Это она говорила всем, не только своим: хоть стакан, да подай. Поучала: «Когда жнешь, Богородицу читай, а когда пояс ткешь, читай Отче наш». Она очень строго велела мирским межу ужинать: «Лучше твое пусть останется, а чужого не трогай. Тогда ты будешь целый год подавать чужую милостыню, что от других взял, а не свое». Не велела, кто торгует, обвешивать, а велела всегда поход пускать. А если торгуешь и похода не даешь, себе ужимаешь, то твою милостыню Господь не примет, она идет за того человека. У кого нанимают жилище, то нельзя много брать, а по силам надо плату брать, а то ты будешь вор. Если дешево с обманом купишь чего, она тоже говорила: «Вор». Строго запрещала чужое утаивать у себя, от тех милостыню она не принимала. И вот тогда скажет: «Эти люди приходят меня испытывать», - и она их не пускала совсем. Хожалки говорят: «Хорошие это люди, Дуня». А она знай свое: «Не пущу». Они ее уговаривают: «Он плачет, просится, ты распутных пускаешь, а это хороший человек». Она укажет: «Это не наше дело». Не пустит, а потом окажется, что этот человек хотел ее испытать. И странников иных не пускала, ответит им: «Я в больнице». А иным велит сказать: «Она у нас спит, ждите до двух часов дня». Они не ждут и уходят. А иных примет и пошлет к благодетелям, чтобы напоили и накормили. Однажды к ней приехал на лошади с колокольцами брат о. Виссариона саровского – его прислала Паша Дивеевская, а Дуня его не приняла: «Скажите, что я в больнице». На другой год он опять приехал к Паше, а Паша говорит: «Ты поди пешком и обуй лапти, тогда она тебя примет». И правда, она его приняла. Потом он ей очень поверил и много ей помогал.

Однажды принесла Поля Дуняше платок с просфорами, платок этот был подарен ей матушкой игуменией – большой, хороший, сорок копеек тогда стоил. Поля отдала в нем просфоры и ушла, а сестра ее Варвара осталась. Дуня испачкала весь платок в елее, да и говорит: «Отдай ей». Та Поле принесла и говорит: «Дуня не велела тебе его стирать». Поля заплакала, ей жалко стало и думает: еще прозорливая, блаженная, а эдакий платок в сорок копеек, да еще подарок матушкин так испортила. Откуда только взялся вихрь, все платки унес, кроме Дуниного. На другой день пошла она к Дуне, а та говорит: «Прозорливая, а испортила платок в сорок копеек».

Не велела она обращаться к врачам. Идите в монастырь, примите Св. Дары и воду святую пейте. Велела мазаться маслом и сама никогда не обращалась к врачам. И еще она за послушание не велела делать операцию. Она говорила: «Разве Бог не исцелит, Бог что раньше, что теперь, одинаково».

Нотное и быстрое пение она не любила. Говорила: «Что в книгах есть, все читайте и пойте, разве святые отцы писали здесь, чтобы слова-то оставлять?» Батюшка Софроний и Дуня не разрешали петь на клиросе мужчинам с девушками. Он говорил: «Сено с огнем не лежит, не принято Богом это богослужение» (пение их).

Как-то Даша стала о хлебе смущаться, что много его копится и он гниет, и хотела об этом открыть о. Анатолию, который ее благословил жить к Дуне. Подобрала подруг, чтобы тихонько бежать в Саров. Села и сидит, уже утро, а она идти не может, ноги отнялись. Дуня просит: «Умой меня», - она ни с места. Она ее толкает, а та не встает и ничего не говорит, а потом сказала, что у нее ноги отнялись. Дуня говорит: «Что-нибудь плохо помыслила». Та ей созналась, а Дуня ее простила и сказала: «За это тебя наказал Господь», - и она исцелилась, как помазалась елеем от преподобного Серафима.

Хлеба Дуня хожалкам не давала, раньше раздавала, а в последний год до смерти велела тайно от них наверх убирать, когда сорок, когда тридцать караваев поднимут наверх, и до трехсот караваев дошло, и он лежа все время невредимый. Даша за месяц до смерти слазила туда, увидала, испугалась и сказала, что их за это расстреляют, и с тех пор он зацвел и сделался как пыль. Такое волнение поднялось в хожалках, и Дуня все говорила на Полю: «Я не знала ведь, что у нас там хлеб, вы не смущайтесь, вы все будете в раю, ваши добродетели не пропадут, а она будет в аду». Поля сказала: «Зачем меня старцы благословили к тебе погибать». Она ответила: «Замолчи, я буду в аду и ты в аду».

Сахар у Дуни был и все было, но хожалкам она с сахаром пить не давала. Иногда она от тошноты ела лимон, орехи или огурцы и грибы. Раз в месяц, не больше; разгрызть орехи она сама не могла, грызла ей Даша.

Однажды Даша призвала матушку-схимницу, и хожалки стали ей открывать, что они смущаются, что у Даши неправильные подвиги. Дуня это провидела и велела Поле натаскать горшков с червями. Все вошли в избу, а схимница вышла в сени, увидела все эти горшки и начала проверять. Дуня опять позвала ее к себе, а хожалки не объяснили Дуне, зачем здесь схимница и зачем она выходила во двор. Дуня ей сказала: «Матушка, ко мне все приезжают проверять, все узелки проверят, придет время – ничего не останется, а мне за это достанется. Это потащат не узелки, а кровь мою, где что лежит, это всё кровь моя. Умные будут плакать, а кои не в Боге, будут радоваться. Давайте меня вымойте, только другим хожалкам ничего не говорите».

После правила она Полю послала за водой, мыть ее. Пошла Поля, стала качать воду, и подошли к ней солдаты с ружьями и стали к ней приставать и смеяться. Она принесла воду и сказала, что солдаты с ружьями вокруг нее стояли. Дуня заплакала, велела вылить воду и отложила мытье до другого дня. На другое утро идет Поля с водой, а ей дорогу перешла женщина с веником, она Дуне сказала об этом, и та опять велела ей вылить воду. До третьего утра оставила. Третье утро опять пошла за водой, идет мужик с косой, она опять велела вылить воду. В четвертый раз мужчина шел с топором, на пятый попалась женщина со скребком, на шестой день пожар – старуха сгорела, на седьмой покойник, на восьмой несли навстречу покойника, на девятый она плакала, ругала Полю с Дашей, говорила, что не хотят они призорить больного человека, и наложила на них по сто поклонов Иисусу и Царице Небесной. Еще она наказала, чтобы натощак хожалки прочитали после правила акафист Знамению Царице Небесной. Они ослушались, потому что поднялась буря, гром и молния, и расщепило дерево, и пошли они шесть человек рубить это дерево на дрова. Дуня послала Дашу: «Поди, что они не идут Заступницу петь»,  а они все ушли, не слушались ее. Тогда она двое суток их не пускала в келью, они били в двери, колотили, а она все-таки их не пускала. «Это, - говорит, - дерево не пройдет, это они не дерево спилили, а человеческую жизнь, прискорбно душе моей, горе непослушание». На десятый день за водой не пришлось идти из-за всего этого. Потом она опять их начала ругать: «Прибавьте еще молитвы, это вы не усердно просите Владычицу». На одиннадцатый день пошла Поля по воду, принесла ее в келью благополучно, затопила печку, призвала Дашу помочь ставить воду, а Даша все дрова залила. Тогда Дуня заплакала, как малое дитя: «Какие козни враг на меня наводит, если завтра вы не попросите Владычицу то останусь немытая», - и велела еще прибавить молитвы. На двенадцатый день принесли благополучно и вымыли ей руки и ноги.

Через два дня стали ей рубаху менять, народ она весь выслала, чужих на улицу, а своих во двор; осталась Поля и Даша. Дуня говорит: «Поля, подай мне рубаху», - та стала подавать, она говорит: «Ты ее сперва на себя надень, а то я боюсь, что она меня задушит, ворот не пролезет». Поля ответила: «Я недостойна, Дунюшка, чтобы после меня ты надевала». – «За послушание надевай». Она надела. Потом сказала: «Она свободна, можно». Дуня ее надела, , а Поле подала рубаху, кою скинула. Через два дня хотела надеть на нее сарафан. Она говорит: «Вы мне не надеваете». А Даша говорит: «Ты сама не хочешь». Она очень плакала и осталась в худом сарафане, ни за что не хотела переодеть, так и расстреляли ее в худом сарафане.

В Глухове были знакомые девушки, к ним ходил Илья, и они почитали его за прозорливого, приходят они к Дуне и говорят о нем. Такой-то и такой-то, во все ночи молится, постится (ему было в то время девятнадцать лет). поставил себе часовню на Ильинском колодце и там всю ночь молится. Потом просили они Дуню: пусти его, он боголюбивый. До трех раз они приходили просить Дуню пустить к себе. Он два раза приходил, она не пускала. Лет за пятнадцать до Дуниной смерти он пришел к ней и стал петь у нее, голос у него был хороший, пел он со слезами, усердно. И это время он жил хорошо, все пел, да молился и мало спал. Затем скопил денег и уехал на Афон и там принял схиму. На Афоне год или два жил и привез оттуда святыни всякой чуть не вагон, икон много, крест о. Софронию, который теперь стоит на его могиле. Вернувшись, он задумал ехать в Москву и пропадал там три года. На деньги, вырученные от продажи святыни, завел торговлю в трактире и стал торговать фруктами. Через три года опять приехал в Пузу и стал развратно жить, женился и выдавал жену за сестру, а ребенка за приемыша, хотя он очень походил на отца. Потом он стал пристращаться к вещам. Принес две суконные накидки и целый узел денег и положил Дуне в ноги, она кричит: «Убери», - а он не берет, потому что боится, чтобы там у него не унесли. И стал он ходить по свадьбам, петь песни, плясать. Дуня за ним пошлет, чтобы вытащить, а он послов бьет. Напьется, пойдет и начнет кричать: «Колдунья», - и всяко станет называть ее. Но когда народ придет, то он ласковый, поет, молится, а что принесут, то утащит. Когда утреннее правило идет, он придет и начнет представлять что-нибудь, чтобы рассмешить девушек и Дуню отнять от молитвы, а не пустить тоже нельзя, он стращал, что донесет начальству, и Дуня всячески смирялась перед ним, а хожалки все верили, что он святой, да только блажит. Людям Дуня говорила, что его ей жаль и что он хорошей жизни, и только с Полей говорила про него как есть. Когда ее что станут спрашивать, она отвечала: «Я ничего не знаю, вон Илюша скажет». И он говорил иногда правду, а иногда врал. Но говорил он не от Бога. Но Дуня от него много скрывала: «Уберите скорее, а то Илюша идет, нахватает тут руками, опоганит все». Когда его на военную службу брали, человек с топором дорогу перешел, она сказала: «Этот топор не пройдет». Взяли его на службу, он приехал на побывку, просрочил, вдруг принес икону Царицы Небесной «Достойно» из Дивеева и стали петь, пропели, и всех Дуня проводила ко кресту в другую келью, где хожалки жили. Илья и дьячиха (старуха) пели, вошел милиционер и сказал: «Вы все арестованы». Потом стал Илью спрашивать, почему просрочил, и всех переписал, и хотел всех хожалок отправить по домам. Дуня Полю посылает: «Поди, проведай, что там делается». Она пошла будто за ведром, а сама – послушать.

Илью забрали в Глухово и посадили там в холодную. Милиционер пошел ужинать и Илью взял с собой, у милиционера не было к ужину соли, а его тошнило есть без соли. Илья это видит и говорит: «Отпусти меня, я десять фунтов соли тебе дам». – «А ты обещаешь завтра к восьми утра прийти?» - «Обещаю». Тот его пустил.

Он прибежал к Дуне и стал плакать, говорит: «Я убегу». Дуня говорит: «Ты убежишь, а нас убьют тогда». Он выругал ее и всех поматерно. «Пущай», - говорит.

Дуня замолчала. И он стал еще сильнее ее мучить. Поля говорит: «Пускай, Дуня, он убежит, что он тебя мучает, а Дашку, жену, пусть оставит, тогда с нее спрос будет».

Он убежал. Жену его посадили, а ребенка оставили. Тут она сказала, что приведет мужа, ушла к нему, и они все убежали и скрылись.

Милиционер пришел на Спас, все девушки были в церкви, стучит он, спрашивает, где Илья. Они говорят: «Нет его у нас». Он позвал понятых. Дуня кричит: «Не пускайте никого». Даша в сени вышла на крыльцо, а Поля – в воротах и говорит: «Нет его у нас».

Пока Даша говорила с ним, Поля молилась Покрову Пресвятой Богородицы покрыть их Своим честным омофором, потом она подходила и говорила с ним, а Даша в это время молилась. «Нет у нас его, а если перелезешь, да найдешь его у нас, то расстреляй меня первую».

В это время подоспели мужики и стали уговаривать: «Не тревожь больного человека». Тогда он угрозил послать заявление в Ардатов и вытребовать отряд искать дезертиров и накладывать налоги на богатых мужиков. Девушки стали уговаривать Дуню: «Давай пустим, а то он отряд вытребует». Она сказала: «Я его не пущу, а отряду двери открою». Больше они ее убеждать не стали. Приехал отряд ее убить.

Как пришел милиционер, Дуня сказала: «Надо теперь, Поля, хлеб размачивать и убирать». Поля стала хлеб убирать: который размачивала, который в землю зарывала, осталось только десять караваев. Пришла ее сестра, а Дуня и говорит ей: «Чему ты свою сестру научила, и на нее прельстилась, я думала, она умная и кроткая, а она вон что наделала, сколько хлеба сгноила». И послала ее смотреть хлеб. Сестра очень испугалась, когда увидела столько хлеба гнилого, а Дуня на Полю пальчиком грозит и смеется.

Потом она проводила всех прихожалок, остались две, да три женщины, и сестра Поли в их числе. Помолились, попели. Внесли масло и свечи, и платки головные и ручные. Дуня все перекрестила и сказала: «Несите в тот дом, туда не придут». (Платков в мешке было около трехсот). И она говорит: «Чтобы все на моей могилке в одинаковых платках стояли и пели. Сорок аршин материи десяти человекам на кофты. Это масло и свечи берегите и их не жгите, они мне будут нужны».

Пришли к Дуне солдаты, вошли они и стали стучать в боковые двери, а Поля была во дворе. Дуня сказала Даше: «Беги, скажи Поле, чтобы она бежала в ворота за мужиками, как бы для заступления». Вышла Поля и побежала за народом, к верующим; они пришли, а солдаты уже ушли. Их пришло сначала двое, они вошли и начали читать бумагу, кто здесь живет из хожалок, все они были переписаны как бы для того, чтобы продукты им отпускать, а Дуня сразу сказала, что это не для продуктов, а чтобы знать, кто у нее живет.

Солдат спросил: «Которая Евдокия Шикова?» Показали: «Вот больная». – «Короткая Дарья Томилина?» Даша сказала: «Я». – «Которая Мария Неизвестная? « - «Это я». – «Анна Ильина Хозинская?» Она была в бане. «Мария Кошелевская?» Она ушла провожать сестру. «Где Дарья Сушинская?» - «Ее нет, - Даша сказала, - это чужая», - а это она и была. «А где Наталья Инютинская?» - «Она на родине».

Бросился солдат в чулан, а другой остался стоять в дверях. Поля прибежала в это время с Анной, двери открыты были, и стала говорить: «Пусти меня, я здесь живу, я не знала, что запись». Ре спросил ее имя, она сказала, а он говорит: «Такой нет». А Поле очень хотелось проститься с Дуней. Она просит, он не пускает. Она говорит: «Убейте меня вместе с ней, я не уйду». Вышел из кельи Кузнецов какой-то, ударил ее пять раз и двери запер. Она не отходила, смотрела в окошко. Видит, нашел он просфоры и елей, бросил их в лицо Дуне и начал ее обзывать скверными словами. Потом она у него стала просить прощения. Как помянула она «ради Христа», он стал ругать Спасителя по-всякому, она не стала больше прощения просить. Потом стал ее за волосы таскать и бить плетью, а хожалок в келье не трогал. Потом взял восковые свечи, скрутил их десять штук вместе, зажег и стал кидать иконы и искать деньги. Все иконы побросал, затем в чулан полез, а там его за руку крыса схватила. Он остервенился и начал бить Дуню, стащил ее с постели и здесь нашел Илюшины деньги, а как деньги нашел, стал бить еще сильнее.

Они пришли в шесть часов вечера и били ее в келье до десяти часов вечера. Потом они ушли. Она попросила: «Унесите меня из кельи».

А у тех было в это время собрание в доме учителя, зятя Пузинского священника о. Василия Радугина. Кузнецов им объявил, что нашел; были солдаты и народ и поднимали руки, это называлось полевым судом. Это было в субботу в шесть часов вечера, 3 августа, а днем  в двенадцать часов приходил брат Поли и говорил, что сегодня приедут солдаты, чтобы их всех убить, он слыхал. Поля рассказала об этом Дуне и говорит: «Давай, Дуня я зажгу келью, а тебя и Царицу Небесную вынесем и ты будешь здрава и цела». А она не захотела и говорит: «Эх, Поля, разве можно сжечь такую святыню, столько людей ею пользуются».

В десять часов вечера ее понесли из кельи в келью хожалок, они жили через пустырь. Когда они двором ее несли, солдаты остановили и спрашивают: «Вы ее куда понесли?» - и снова стали ее бить. Так она тут и осталась. Ее положили опять на лавку. Били ее всю ночь попеременно, били и плетьми, и стаскивали, и топтали ее ногами, и в воскресенье с утра били, и везде стояла кругом стража, и никого к ней не пускали. В воскресенье, после обедни, стали все выкидывать из ее кельи. Солдаты кидали иконы и топтали ногами, и крестьяне стали брать их в церковь. Когда понесли Иверскую Божию Матерь, от нее было сияние. Солдаты хорошие вещи брали себе, а похуже кидали народу, и все тут торжествовали и тащили. Десять солдат залезли на крышу и искали в соломе деньги. А народ стащит вещь, и опять бежит, что есть мочи, чтобы еще захватить. А Дуня спрятала деньги раньше. Свои деньги – шестьсот рублей – она отдала Поле, и та их спрятала у Карасевых под полом, и они их там, как магнитом нашли. А деньги, которые выручил дядя от продажи хозяйства, лежали на печи в тряпочке, и их нашли.

Дуню, когда тащили вещи, все время били – и так до утра понедельника. В понедельник поутру через заднюю калитку проникли к ней некоторые верующие, солдат попался хороший и не бил ее в это время. Дуня попросила: «Меня надо приобщить, позовите священника».

Батюшке о. Василию Радугину сказали, он пошел, но его не допустили. Он попросил у них пропуск, у главных, они ему дали. Он пришел к Дуне, исповедовал и приобщил ее и хожалок за два часа до смерти. Она ему говорит: «Батюшка, нельзя ли постараться?» А он говорит: «Вас убьют, Дунюшка, нельзя, решили убить». Она говорит: «Батюшка, чай бы должен суд быть». – «Они решили промеж себя». Вскоре он ушел. Солдаты нарядили подводу, мужиков Пузинских – копать могилу. подъехал мужик на лошади, и они стали выходить. И до того у них были прекрасные лица, что невозможно было смотреть. Они вышли все с четками, церковь напротив, они на нее помолились; стали их опять бить. когда Дуню били, хожалки бросились защищать, кто – на ноги, кто – га тело. Затем сели на подводу, перекрестились. Дуня у Даши на коленях, сели все рядом. Как лошадь тронулась стали креститься. А на углу дома стоял мужик неверующий. Иван Анисимов, и он увидел, что на плечах у них голубь белый, и куда ударяли, туда он садился, и били по голубю. Тут же он уверовал и говорит: «Теперь бы я последнюю корову отдал, только бы не убивали их». Трое мужиков, Петр, Иван и Макар, из тех, кто постоянно ходил к Дуне, попытались за нее заступиться, но были избиты плетьми. Дуня увидела это и говорит: «Смотри, как с них грехи сыплются. Смотри, сейчас с Макара грехи летят, как от веника листья в бане, как его за меня бьют». Петр Карасев впоследствии рассказывал, что никакой боли от ударов не чувствовал. «Я бы счастлив был, если бы меня еще раз избили за Дунюшку».

(В ночь на воскресенье одна женщина всех била камнями, кто шел к Дуне. И видит она над Дуниной кельей четыре огненных столба: два срослись, а два отдельные; это было на рассвете).

Их привезли на могилу. Посадили ко крестам. Дуню и Дашу – у одного, Дашу другую так, а Марию тоже у креста, и сидели они все рядом.

Потом их стали расстреливать. Сначала хотел стрелять татарин, но бросил и сказал: «Нет, не буду, у меня руки не поднимаются». Его стали принуждать, но он отказался. Другого поставили, и тот стал расстреливать. Два выстрела дали для страха, а на третий расстреляли первой  Дуню; как ее убили, кверху пошла как бы чаша, кто видел, как просфора, - это видела Таня и еще много народу. А одна женщина видела, как в это время Дуня над своей кельей по воздуху прошла и это место благословила крестом и сказала: «Жалко, что здесь остается один золотой, ну пускай остается». И тогда женщина закричала: «Миленькая Дунюшка, как же мы теперь без тебя жить будем?»

Машу застрелили не до смерти. Ее прикалывали штыком. Потом с Дуни сняли чулки^* /Дочь этой женщины впоследствии заболела, не могла надеть никакой одежды, ее покрывали куском толя и так она лежала./, креста у Дуни не нашли, потому что он был у нее не на шее, а приколот к рубашке. Их хотели в могилу бросить, но один мужик, Василий Седнов, прыгнул в могилу и стал их принимать. Хоронили без гробов, с хожалок и юбки-то сняли. Василий покрывал их лица платочками, и стал их заваливать, а народ к могиле не подпускали. Василий говорил, что у Дуни были вериги.

Расстреляли их 5/18 августа 1919 года. В этот день все верующие ощущали благоухание от могилы. Потом солдаты ушли и проучили следить, чтобы на могилу не пришел священник и не отпел бы их. После этого стали видеть на могиле горящую свечу, а над кельей Дуни в двенадцать часов дня, , вскоре после расстрела, солнце играло в саженях десяти от земли. Тут же, на ее могиле, в 1924 году Пелагея гавриловская видела видение, а перед этим блаженная Мария Ивановна говорила: «Ходите к Дуне на могилку чаще, там ангелы поют непрестанно». Эта женщина накануне памяти Дуни пришла к Поле и спрашивает, пойдут ли они служить панихиду с дьяконом на могилу. Поля сказала: «Сейчас собираемся и пойдем за дьяконом». Женщина зашла куда-то по делу и прошла прямо на могилу и видит: стоит дьякон в облачении, кадит и служит. Она думала, что все уже пришли, подошла ближе – и пропал дьякон, и нет никого на могиле; тут подошли и все с дьяконом.

Еще при жизни Дуне очень хотелось, чтобы принесли к ней в келью Оранскую Царицу Небесную. Плачет, всех посылает: просите у иеромонаха Царицу Небесную; а иеромонах никак не дает. Так и не дал. И вот он видит видение, что Царица Небесная молится на воздухе над Дуниной кельей, и услыхал голос: проси у нее прощения. Он прислал тут же письмо Дуне и просил прощения.

Дьякон пузинский, имя ему Иона, поступивший по благословению Дуни в Оранский монастырь, смутился ее смертью и увидел видение, что к ее могиле текут тысячи людей, много архиереев и духовенства, и служат все на ее могиле.

Однажды Дуня послала Полю к о. Иоанну Ардатовскому и наказала, чтобы она у него попросила белый платок с гранеными краешками. Пришла она, а в то время женщина как раз принесла ему такой платок. Он закрылся этим платком и запел Вечную память. «Как это хорошо, праведные души в рай идут. Хорошо цветок расцвел, скоро и корень расцветет», - говорит.

Через три года после Дуниной смерти Поля была у о. Иоанна Ардатовского и встала ночью помолиться за Дуню, а он вдруг сказал ей: «Ложись спать». Она за послушание легла и только закрыла глаза, видит сон. Она увидела священника Выездновского Ивана Михайловича; принесли мантию и стали Дуню на постели одевать в мантию и постригать. Она говорит: «Я рада за тебя, Дуня, что ты ангельскую одежду оденешь на себя». Дуня встала, подошла к порожку, поцеловала ее и сказала: «Христос Воскрес». Четки у нее голубые, крест серебряный, и сказала: «Больше обо мне не плачь, я среди горнего Иерусалима у Престола Божия стою». Поля спросила про девушек, которых расстреляли с ней, она ответила: «Им хорошо, но только они не со мной». Поля спросила про Дашу, она ответила: «Около меня тоже будет девушка», - но не велела об этом никому говорить, потому что она еще жива, а Поле сказала: «Молись да Иисусову в молчании твори».

Батюшка тут же подошел к Поле и говорит: «Сказывай, как ты Дуню видела». А она такой радости, как тогда никогда еще не испытывала.

Один раз во время утреннего правила Дуня обмирала часа три. Через четыре дня она сказала, что видела сон: «Кто у меня поет, все стоят с букетами в руках, и у всех ризы, у кого белые, у кого розовые и даже голубые, у кого можжевельник, и у всех ветви, кто приходил ко мне; у Анны книга с золотыми буквами (она чтица хорошая была), а Поля с Дашей стоят около меня с сухими прутьями, они не молятся». Так она их смиряла.

Все девушки просили у Даши что-нибудь после ее смерти, кто что из ее вещей, а Поля просила ее постель. «Я, - говорила, - сделаю футляр и поставлю ее туда, будем к ней прикладываться». Илюша смеялся: «Мышиные хвостики будешь казать». Дуня заплакала: «Не тронь ее, Илюша, пусть она меня успокоит. Скажи, скажи Поля, как ты сделаешь». Потому, наверное, Дуня и дала ее сестре горсть крошек с постели да елея, свеч и платков.

Как-то Поля к блаженной Марии Ивановне пришла, а она и говорит: «Моим именем Пузо три раза сгорит», - и три раза в ладоши хлопнула. «Вон, - говорит, - Дунины тряпки горят, ее кровь догорает».

На третий день случился пожар, горела Бармина, которая грабила Дунино добро. (И в осень три раза горело Пузо). И еще сказала про колодец: «Будет колодец до скончания века, все источники посохнут, а этот нет, и все из него будут пить». И ругала всех пузанских: «Предатели, на что Дуню предали, за то-то они наказаны Богом будут»; и начала говорить, что Дуня выйдет мощами, понесут ее четыре епископа, будут четыре гроба, и народу будут тысячи, и тогда все восплачут, и неверующие уверуют.

А. о Софроний так говорил: «Мы с тобой об келье-то не станем хлопотать и о часовне, а о храме похлопочем, на ее месте будет храм. Ты загороди пряслом место, где была ее келья. Твоя келья будет в церковном корпусе, дверь из кельи будет в алтарь. Мы этих людей не ищем, Сама Царица Небесная этих людей пошлет. Тут будет четверо мощей, и Дуня будет мощами. Придут четыре епископа, и будет народ, и больные будут исцеляться. Народ уверует в нее, и будут звонить во все колокола, и Дуня прославится очень далеко».

Потом Поля у о. Софрония стала просить благословения в монастырь: «Не благословлю я тебя коммунистам работать, надо кому-нибудь Богу работать». Тут приехали мужчина с женщиной, пузинские погорельцы, и говорят: «Батюшка, мы сгорели». А он им сказал: «Это только ваш хлам сгорел, а ваше тело не страдало, а как страдала ваша светильница от трехдневного побоя! Если бы вы за нее заступились, вы бы не сгорели. Все ее тряпки в Пузе выгорят, а место ее освятится после беззакония». (Пожар был необыкновенный, горело все подряд, даже где не было строений, вода около ее кельи кипела, и горело, что в воду было брошено). Этим мужчине с женщиной он сказал: «У вас Дуня выйдет мощами, такая у вас радость будет в Пузе, нигде такой радости не будет, вы ходите на ее могилку, кто будет болен из вас».

В другой раз Поля пришла к о. Софронию, и батюшка начал ей говорить: «Ты Дуняшу видишь во сне?» Она говорит:  «Только два раза видела». А он говорит: «Ты ее увидишь наяву. Ты к ней была близка?» - как будто не знает. «Близка». – «Ты видела, какие у ней ножки-то больные? Из них кровь текла, а она ходила и за то Бога благодарила». После говорит: «Нет, она не ходила». Ис тех пор у нее ноги отнялись, и за ней ходили монахини из Дивеева и Понетаевки. Потом ее исцелила Дуня. Сказала: «Вставай, тебя Царица Небесная исцеляет», - и взяла за ноги. Утром в этот день она еще пила с ложечки, а вечером стала чистить самовар и вымыла полы. А лежала она с зимнего Николы и по ее день Ангела. «Иди, - говорит, - в Пузу, справляй день моего Ангела» (1 марта).

Дуня говорила: есть не в пост, и молитва не в молитву, и послушание не в послушание; если постишься, то и мягкий ржаной хлеб не ешь, и до сыта не вкушай. Если ты день не ешь, а на другой день приготовишь себе хорошую пищу, такой пост Бог не примет. Если ты молишься за людей, чтобы тебя люди видели, а на душе у тебя этого нет, это не молитва. А послушание, если ты исполняешь его так, что тебе легко и подходно, это не послушание, а то послушание принято у Господа, которым Бог благословит.

Она говорила: человек спасения ищет, а спасение – человека. Друг к другу идут и друг друга не найдут. Она говорила: кто больного жалеет, тот крест должен нести.

Если нет скорби при подвиге, и если тебя только все ублажают и чтут не доходен подвиг твой ко Господу, если же подвиг ради Бога, то будет скорбь непременно, если враг побежден, он будет действовать через человека.

Очень велела охраняться тайноядения. Она так говорила: от него корень злобы вырастает, человек все равно что змею глотает, за непослушание Господь попускает болезни. Поля однажды на яблоко соблазнилась и его припасла; думает, воды принесу, самовар поставлю и поем, а Дуня уже велит его обратно положить. Поля плакала, просила дать, а она не дала. Прибавь, говорит, поста и молитвы, Господь будет всего посылать в изобилии, и не съесть тебе. Чем больше поста и молитвы, тем больше Господь будет всего посылать. Когда ей Царицу Небесную принесли, тогда из разных губерний потек к ней народ. Девушки начали плакать: «Бог нам посылает столько милостыни, куда нам ее деть, нам все равно не даешь». А Дуня сказала: «Злитесь на вашу злость Господь еще больше пошлет, если бы не на пользу, разве бы Царица Небесная послала мне всего столько?» В сенях было как склад хлеб белый, рыба в коробах, варенье – и все это раскрыто, и никто до этого не дотрагивался. А деньги на полу валялись, и по ним ходили. Дядя Дуни по старости последнее время совсем не слезал с печи; попросит он пить, а они говорят, еще рано, а уже вечер; подадут ему хлебца – и ладно. Ему было видение, как солдаты тащат все в разные стороны.

Дуня поучала девство хранить. Это говорила она монастырским людям. Она тело свое не велела показывать и в баню не благословляла со всеми ходить, а холодной водой мыться. В пище советовала воздерживаться, руку не позволяла давать, кроме как под благословение подходить. На мужчин возбраняла смотреть, а смотреть вниз. По кельям она тоже не разрешала ходить. Монах выйдет из кельи – в келью войдет не такой. Чтить начальников надо монастырским людям. К службе наказывала ходить непопустительно, в нечистоте не позволяла ходить до шести дней. Плакала, кто стрижет волосы из монашествующих. За трапезой не разрешала говорить ни слова, и все везде и всегда ограждать крестным знамением поучала она монастырских людей. И одеваться, и обучаться, и спать ложиться – ограждать и окна, и двери – это и мирским и скотину ограждать вечером и утром. Не разрешала часто посещать женские монастыри монахам и наоборот. Строго запрещала переходить из обители в обитель. Какой Бог крест послал – терпи. Приходили к ней со слезами; от нее никто не уходил неутешенным. Дуня и материально монастырских поддерживала. Она особенно любила монастырских людей и духовенство. Я, говорит, их считаю как ангелов.

Дарья Тимолина

Она стала жить у Дуни после Насти пузинской. Эту Настю Дуня взяла к себе за ее кротость. У нее была большая любовь и ревность к Дуне, и она дала обещание никогда Дуню не оскорблять и не раздражаться, к чему трудности жизни и ее собственные болезни подавали множество поводов. Настя была больной, а проживши несколько лет у Дуни, стала еще сильнее болеть. Насте Дуня говорила: «Отвыкай есть каравай, привыкай к кусочкам». Прожила она у Дуни пятнадцать лет; при ней еще начала ходить Дарья и ходила три года, а после смерти Насти о. Анатолий благословил Дарью жить у Дуни. Родители ее не пускали, они были не верующие; Дарья плакала, просилась к Дуне, а они ее силком просватали. Она убежала к Дуне, пришли родные, за волосы вытащили ее из Дуниной кельи и сильно били. В этот раз ее увели – она опять прибежала. Родные во второй раз просватали ее и насильно увели домой. Двадцать лет она потом не выходила из Дуниной кельи: ни в церковь, ни к родным. (Причащались они на дому).

Телесных искушений у нее не было, только сильно ее мучил сон, никак она не могла его побороть и все плакала и посылала к о. Анатолию спросить: «Погибаю я, говорит, все сплю». Отец Анатолий сказал: «Спи, это подвиг такой, а то ты не сможешь больной служить». Дарья постница большая была, и не было с ней никаких соблазнов, а вот спать даже стоя могла. От Дуни все терпела. Та ее ругает, а она смеется. Родная ее сестра приходила к Дуне, и она им не давала потихоньку говорить, а заставляла говорить все въявь, открыто. Даже в женской немощи ее не отсылала от себя Дуня, а мылась она всегда после этого во дворе и зимой, и летом. И после этого Дуня ей не давала греться на печи. Дух у нее непрестанно горел к Богу.

Расстреляли ее сорока лет.

Дария Сушинская

Непрестанно молилась Иисусовой молитвой. Когда еще в миру была, проходила каждый день Псалтирь всю без отдыха, стоя на ногах. Очень была смиренная. Жила у Дуни три года. Сорока лет расстреляли.

Мария

Дунина хожалка Мария прежде не была замужем. Была больная три года, нога у нее болела. Лежала в больнице. Возле нее лежала старушка русская и призывала святителя Николая чудотворца. А Мария была мордовка, услыхала и сама стала так призывать. Явился ей старичок и исцелил ей ножку. И обещалась она странствовать. Пришла из больницы к мужу – и забыла, что обещала. Ей опять явился святитель Николай чудотворец и сказал: «Ты что забыла свое обещание?» Она стала просить у мужа  билет странствовать. Он ей не дает: «Ты не придешь». Она говорит: «Я приду». Он ей выхлопотал и дал. И она пошла странствовать. Пришла в Саров, из Сарова пришла в Лихачи отдохнуть и стала ходить к Дуне. И пришла ей мысль – пойти к Дуне жить. Старичок явился, сказал: «Иди к Дуне жить». До Пасхи пожила – и ушла к одной женщине. Та говорит: «Ты что ушла?» Мария: «Голодно, я и ушла». Ночь пришла, он ей опять явился и говорит: «Зачем ты ушла, ступай». Три раза повторил: «»Ступай, и ступай, и ступай». Она собралась, ушла к Дуне и уже не уходила.

Мария Дуне говорила: «У тебя подвиг, а ты терпи, ты уж лежи» Служила она Дуне семь лет. Мария была смиренная как ребенок. У нее сильно болела нога, вся пятка отгнила. Она любила сладко поесть и воровала сладкое, и за это, может, страдала. Дуня скажет ей: «Маша, начто воруешь и ешь?» - «Хватит нам и лошадям, Дунюшка», - та отвечает. «Развеселите меня», - скажет Дуня. А Маша ей: «Начинай, Дунюшка» - она и развеселится.

Пошла она однажды в Саров, взяла потихоньку у Дуни денег, накупила конфет и орехов и всю дорогу кормила детей Варвары, Анну и Мишу, говоря: «Ешьте, ешьте, у нас Христос богатый, каждый день нам дает». Она вернулась к Дуне, она ребятишек и спрашивает: «Чем вас Машенька кормила?» - «Орехами, зернами, конфетами и белым хлебом». – «Ах мордовская воровка». А Маша говорит: «Плохо я их тебе кормила, чай, Варварушки нашей ты бы спросилась; я тебе молюсь, молюсь, а тебе все мало». – «Машенька, больше не воруй». А она: «Христос будет посылать, всегда буду воровать, ты Ему скажи, чтобы Он не посылал. Тебе это кто дал? Христос дал», - и ни за что не скажет, где она взяла. Дуня скажет: «Ты мое взяла». – «Откуда ты знаешь, что твое, я Богу молюсь разве напрасно».

Когда стряпала, бухнет масла. «Зачем ты, Мария?» - «Чай, посытнее, люди столько раз поели, а мы еще нет».

Ради Бога она ушла от своего мужа, которого любила, и своего имени никому не открывала, потому что муж ее очень любил и долго искал, и ни родные, ни муж не знали, где она.

В последний год Мария разболелась ногой и передвигалась с трудом, а Дуня ей не давала хлеба: хорошо воровала, теперь терпи. Даша потихоньку давала, а Дуня провидела и посылала Полю следить. На смерть Мария пришла за час и была спокойна, хотя знала, что их убьют.

* * *

Приведем несколько примеров, свидетельствующих о прозорливости и благодатной целительной силе молитв преподобномученицы Евдокии, случаи, которые можно приводить без числа, так как и по сей день множество людей получают исцеления и благодатную помощь на ее могиле.

У одной благочестивой вдовы был сын, все ему хотелось уйти в монахи, два раза просился к Дуне, чтобы получить благословение в монастырь; она ему ни благословения не дала, ни самого его в келью не пустила, а бабам сказала: «Пусть он не просится в монастырь, он все равно жить там не будет». А он отвечал: «Что же это я, с такой верой иду, а потом и уйду?» А у него и правда, рвение было от юности. Он ушел в монахи и три года жил очень хорошо, примерный монах был, а затем ушел из монастыря и в Нижнем Новгороде стал коммунистом.

Бабы поначалу смущались, думали: «Вот так блаженная, неправду сказала», - и только через три года узналось, что все было правдой.

Из деревни Куралово Аксинья была больна. Стала ходить к Дуне. Она дала ей хлеба, и Аксинья стала здорова, а до этого никакие врачи не помогали. Ее сноха Евдокия тоже была больна: отнялись ноги, полгода совсем не ходила, и врачи отказались от нее. Ее хозяин говорит: «Поезжай в Пузу, от притки^* /^*Народное название болезни, возникшей вследствие наговора, колдовства./ ворожи». Аксинья спрашивает ее: «Поедем в Пузу, к больной Дуне. Дуня и говорит ей: «Вы приехали к ворожее?» они говорят: «Нет, мы, Дунюшка, к тебе». Дуня говорит: «Садись на стул». И дала ей две чашки чаю выпить, и сказала: «По вере вашей дастся вам». Привели больную под руки – из кельи вышла здорова, исцеление получила и больше не болела.

Село Верякуши, звали женщину Параскевой. У нее была внутренняя болезнь; ей нельзя было ржаной хлеб есть. Ела она немного белого хлеба, очень была больна. Она пришла к Дуне, Дуня расспросила про болезнь. Потом дала ей сухарь ржаной со своей постели. Прасковья сказала: «Дуня, мне нельзя ржаной сухарь есть». Дуня ответила: «Я сама больная, а ем ржаные сухари». Она съела – и здрава стала, и всякую пищу стала потреблять. Она была единственной дочерью у отца, и он был очень скупой. После исцеления он Дуниным хожалкам купил келью и стал всем милостыню творить.

Две девушки села Верякуши, Наталья и Мария пришли к Дуне и говорят: «Мы просфоры больше печь не будем, нам муки не дают, у нас только в кадушке. Где будем брать?» А Дуня говорит: «У вас не будет убывать, милость творите и Богу служите». И у них в кадушке мука не убывала. И стал их враг искушать: как до Дунина места дойдут, так у них ноги отнимаются, как топором тяпнут. И один раз не поняли этого искушения и воротились домой. Как воротились домой – и здравы стали. На праздник опять собрались. Как до этого места дошли, опять с ними так случилось, но все-таки они пришли к Дуне. И стали Дуне рассказывать. Дуня ответила: «Это враг наводит болезнь, ему не любо, что вы больного посещаете».

Пришла к Дуне одна женщина. Дуня велела ее пустить. Когда вошла она в келью, Дуня стала ей говорить: «На тебе нет креста». А она говорит: «Есть». Дуня ей говорит, что нет, а она опять говорит: «Есть».

Дуня заплакала и говорит, что нет креста. Потом женщина заплакала и созналась, что правда, нет, и стала просить у Дуни прощения. Дуня велела хожалкам дать ей крест.

Однажды один мужчина, Николай, пришел вечером и принес ей хлеб и стоял, пока пели стихиры. Дуня велела хожалкам взять хлеб. Потом после стихир велела обратно отдать: «Он тебе нужен». Он смиренно его взял и пошел домой. Ему встречается женщина среди ночи. Он спросил: «Чего ты ходишь среди ночи?» Она сказала: «У меня сын пришел из солдат, болен, десять домов пробежала и нигде хлеба не нашла». Он ей отдал этот хлеб. Этот год был совсем голодным, а женщина была очень бедна.

У сестры Елены была болезнь: ничего нельзя было есть кроме пшена, а к пшену у нее было отвращение. Дуня дала Елене хлеб и сказала: Отдай сестре, чтобы она ела и не брезговала». Елена отдала сестре хлеб, та съела – и выздоровела.

Мать Еленина пришла к Дуне и говорит: «Дуня, «Елена уезжает в Сибирь». Дуня ей говорит: «Не поедет, она гору сломает». Так и случилось.

Муж с женой пришли помолиться к Дуне. Когда молились, среди пения, Дуня говорит: «Погодите петь. Никифор с Марфой уйдут зимой». Они говорят: «Дуня мы будем петь до конца». Дуня говорит: «Нет, вам надо идти домой». Они пошли домой, пришли, а у них теленок запутался в нацепку головой и едва не удавился. Еще бы пять минут и издох.

Пришли к Дуне из Кременок три женщины. Дуня хожалкам сказала: «Я их не пущу, мне жарко, скажите, чтобы они шли домой скорее, мне жарко». Вышли они из Пузы – загорелись Кременки.

У одной девушки Параскевы был хороший голос. Она ходила к Дуне на правило. И говорит: «Дуня, я ныне не приду». Дуня говорит: «Если не придешь, то тебя накажет Царица Небесная, голос пропадет». Она не послушалась – и на утро охрипла. Утром пришла к Дуне и говорит: «Дуня, прости меня, я совсем охрипла». Дуня дала ей сухарь со своей постели. Прасковья съела сухарь – и стала в этот же вечер петь стихиры.

Возвращаясь из церкви, она всегда заходила к Дуне. Однажды в праздник Дуня долго не давала ей есть. Хожалки вынесли ей в сени ватрушку, и она украдкой ее съела. Когда она вошла в келью, Дуня сказала: «Прасковья, ты украдкой ватрушку съела, я теперь тебя оставлю ночевать, положу на полу, а захочешь пить пей в лохани».

Пришла на Дунину могилку вдова по имени Анна. У нее были больные глаза. Она упала на могилку – и тут же глаза ее излечились. Множество народа было свидетелем этого исцеления.

Из села Хозина пришли две девушки. Дуня их обличила, сказав: Даша, скажи, как подружка подружку любит?»

Однажды пришел парень, она его обличила: «Зачем у матери украдкой молоко ешь?» Он отказался: «Я не ем». Она говорит: «А в погребе?» Он улыбнулся и сказал: Кто тебе сказал?» - «А вон перед тобой кринка висит». – «Я только один раз – и забыл».

Из села Хазина шли пять женщин и одна девушка, несли яйца. Девушка сказала: «Давайте за труды возьмите по яйцу, а я два себе возьму за то, что несу». Пришли к Дуне. Дуня хожалке говорит: «Дай им по яйцу, Анне – два, Анна несла одна».

Пришли к Дуне один солдат и женщина. Дуня долго его не пускала, говоря: «Он идет не с хорошей думой». Женщина уговорила пустить. Только он вошел в келью, Дуня стала ему говорить: «Выбрось из головы все дурное. Твоя жена очень умная и кроткая, ее зря поносят. А корову мать с сестрой продали, а говорят на нее». Сердце его охватило раскаяние, он заплакал и говорит: «А я шел убить ее».

Дуня велела напоить его чаем и накормить и благословила зайти к преподобному Серафиму в Саров и отслужить молебен.

В 1967 году Анна Силаева из села Бабина заболела болезнью мочевого пузыря. Болела восемь месяцев. Лечилась лекарствами, ходила к знахаркам, но ничего не помогало. Взяла она тогда землицы с могилы Дуни, положила в воду, эту воду пила – и болезнь прошла.

В 1983 году на могилу к Дунечке вместе с певчими из села Бабина пришла Наталия О. Пели панихиду, просили Дунечкиных молитв. У Наталии уже несколько месяцев болела правая нога в колене. И когда они шли из Бабина в Пузо (это около семи километров), она особенно чувствовала свое нездоровье. Никогда прежде ей не приходилось обращаться с просьбой об исцелении на могилах праведников Божиих и она робела, не зная, как это сделать. А потом встала на колени у края могилы и попросила, чтобы Дунечка исцелила ей ногу. Потом прочли акафист Иверской Божией Матери и собрались в обратный путь. На полдороге она почувствовала, что идет легко, не прихрамывает, и нога не болит.

Августа 18 (31)

АРХИМАНДРИТ ОРАНСКОГО МОНАСТЫРЯ АВГУСТИН, ПРОТОИЕРЕЙ НИКОЛАЙ ОРЛОВСКИЙ И ИЖЕ С НИМИ¹³

            ¹³ Госархив Горьковской области. Ф.. 588, оп. 586, д. № 417. Еженедельник чрезвычайных комиссий... М., 1918. № 6.

24 июня/7 июля 1918 года властями было начато дело архимандрита Оранского монастыря Августина. После ареста ему было предъявлено обвинение в контрреволюционной агитации среди крестьян окружавших монастырь селений.

В день Преображения или в день Успения архимандрит Августин, протоиерей Нижегородской Казанской церкви Николай Орловский с несколькими находившимися в Нижегородской тюрьме священниками соборно совершили в тюремной церкви свою последнюю литургию.

В ночь с 17 на 18 августа решением трибунала архимандрит Августин, протоиерей Николай Орловский и еще пятнадцать человек предстали перед военно-революционным трибуналом и были приговорены к расстрелу. Местом казни был назначен Мочальный остров, лежащий по течению Волги, несколько ниже Печерского монастыря.

На рассвете приговоренные были посажены на пароход, двинувшийся к острову. Все были в приподнятом настроении, оживленно беседовали между собой, пребывая в твердой надежде, что умирают за веру. По дороге они отслужили  по себе панихиду.

 По прибытии на остров приговоренные были расставлены, как то было удобно палачам. Архимандрит Августин стоял, бесстрашно следя на красноармейцев, готовившихся дать залп. И он раздался, но архимандрит продолжал стоять; залп прозвучал и во второй, и в третий раз, но к удивлению всех, архимандрит продолжал стоять, и только после четвертого залпа пал мертвым.

Монахи Оранского монастыря, подавленные происшедшим, боялись совершать публичные панихиды по убиенному. И почивший архимандрит стал являться многим из них во сне, и по преимуществу в виде готовящегося к богослужению.

Но не все проявили подобное малодушие. Епископ Лаврентий (Князев) в Печерском монастыре в самый день их смерти, 18 августа, соборно совершил панихиду по новопреставленным священномученикам.

Августа 26 (8 сентября)

БЛАЖЕННАЯ МАРИЯ ИВАНОВНА ДИВЕЕВСКАЯ¹⁴

                ¹⁴ Валентина Долганова, монахиня Серафима (С. Булгакова), инокиня Серафима (В. Лозанская).

Мария Захаровна Федина родилась в селе Голеткове Елатемского уезда Тамбовской губернии. Впоследствии ее спрашивали, почему она называется Ивановна. «Это мы все, блаженные, Ивановны по Иоанну Предтече», – отвечала она.

Родители ее Захар и Пелагея Федины умерли, когда ей едва минуло тринадцать лет. Первым умер отец. После смерти мужа Пелагея поселилась с Машей в семье старшего сына. Но здесь им не было житья от невестки, и они переселились в баньку. Мария с детства отличалась беспокойным характером и многими странностями, часто ходила в церковь, была молчалива и одинока, никогда ни с кем не играла, не веселилась, не занималась нарядами, всегда была одета в рваное, кем-нибудь брошенное платье.

Господь особенно о ней промышлял, зная ее будущую ревность по Богу, и она часто во время работ видела перед глазами Серафимо-Дивеевский монастырь, хотя там никогда не бывала.

Через год по смерти отца умерла мать. Тут ей совсем житья не стало от родных.

Однажды летом несколько женщин и девушек собрались идти в Саров, Мария отпросилась пойти с ними. Домой она уже не вернулась. Не имея постоянного пристанища, она странствовала между Саровом, и Дивеевом и Ардатовом – голодная, полунагая, гонимая.

Ходила она, не разбирая погоды, зимой и летом, в стужу и жару, в полую воду и дождливую осень одинаково – в лаптях, часто рваных, без онуч. Однажды шла в Саров на Страстной неделе в самую распутицу по колено в воде, перемешанной с грязью и снегом; ее нагнал мужик на телеге, пожалел и позвал подвезти, она отказалась. Летом Мария, видимо, жила в лесу, потому что, когда она приходила в Дивеево, то тело ее было сплошь усеяно клещами, и многие из ранок уже нарывали.

Чаще всего бывала она в Серафимо-Дивеевском монастыре; некоторые сестры любили ее, чувствуя в ней необыкновенного человека; давали чистую и крепкую одежду вместо лохмотьев, но через несколько дней Мария вновь приходила во всем рваном и грязном, искусанная собаками и побитая злыми людьми. Иные монахини не понимали ее подвига, не любили и гнали, ходили жаловаться на нее уряднику, чтобы он данной ему властью освободил их от этой «нищенки», вшивой и грубой. Урядник ее забирал, но сделать ничего не мог, потому как она представлялась совершенной дурочкой, и он отпускал ее. Мария снова шла к людям и часто, как бы ругалась, обличая их в тайных грехах, за что многие особенно ее не любили.

Никто никогда не слыхал от нее ни жалобы, ни стона, ни уныния, ни раздражительности или сетования на человеческую несправедливость. И Сам Господь за ее богоугодную жизнь и величайшее смирение и терпение прославлял среди жителей. Начинали они замечать: что она скажет или о чем предупредит, то сбывается, и у кого остановится, те получают благодать от Бога.

У одной женщины, Пелагеи, было двенадцать детей, и все они умирали в возрасте до пяти лет. В первые годы ее замужества, когда у нее умерло двое детей, Мария Ивановна пришла к ним в село, подошла к окнам ее дома и запела:»Курочка-мохноножка, народи детей немножко».

Окружившие ее женщины говорят ей:

- У нее нет совсем детей.

Она им отвечает:

- Нет, у нее много.

Они настаивают на своем:

- Да нет у нее никого.

Тогда Мария Ивановна им пояснила:

- У Господа места много.

Однажды говорит она одной женщине:

- Ступай, ступай скорее, Нучарово горит.

А женщина была из Рузанова. Пришла в Рузаново, все на месте, ничего не случилось; встала в недоумении, а в это время закричали: «Горим». И все Рузаново выгорело с конца до конца.

Духовное окормление Мария Ивановна получала у блаженной Прасковьи Ивановны, с которой приходила советоваться. Сама Прасковья Ивановна, предчувствуя кончину, говорила близким: «Я еще сижу за станом, а другая уже снует, она еще ходит, а потом сядет», - а Марии Ивановне, благословив ее остаться в монастыре, сказала: «Только в мое кресло не садись» (В келье блаженной Паши Мария Ивановна прожила всего два года).

В самый день смерти блаженной Пашеньки Саровской вышло у Марии Ивановны небольшое искушение. Раздосадованные ее странностями, монахини выгнали ее из монастыря, не велев вовсе сюда являться, а иначе они прибегнут к помощи полиции.

Ничего на это не сказала блаженная, повернулась и ушла.

Перед внесением в церковь гроба с телом блаженной Паши в монастырь приехал крестьянин и говорит:

- Какую рабу Божию прогнали вы из монастыря, она мне сейчас всю мою жизнь сказала и все мои грехи. Верните ее в монастырь, иначе потеряете навсегда.

За Марией Ивановной тотчас отправили посыльных. Она себя не заставила ждать и вернулась в монастырь в то время, когда Прасковья Ивановна лежала в гробу в церкви. Блаженная вошла и, оборотясь к старшей ризничей монахине Зиновии, сказала:

- Ты меня, смотри, так же положи, вот как Пашу.

Та рассердилась на нее, как она смеет себя сравнивать с Пашей, и дерзко ей на это ответила.

Мария Ивановна ничего не сказала.

С тех пор она окончательно поселилась в Дивееве. Сначала она жила у монахини Марии, а затем игумения дала ей отдельную комнату. Комната была холодная и сырая, особенно полом, в ней блаженная прожила почти восемь лет; здесь она окончательно лишилась ног и приобрела сильнейший ревматизм во всем теле.

Почти с первого года ее жизни в монастыре к ней в послушницы приставили Пашу (в монашестве Дорофею), которая поначалу не любила Марию Ивановну и пошла к ней служить за послушание. Мария же Ивановна еще прежде говорила, что к ней служить приведут Пашу.

Сильно скорбела Паша, видя, как постепенно Мария Ивановна наживает мучительную болезнь и лишается ног, но сделать ничего не могла.

Лишь тогда, когда народу, приходящего к блаженной, стало столько, что невозможно было поместиться в тесной комнате, игумения разрешила перевести ее в домик Паши Саровской.

Домик этот стоял у самых ворот, и советские власти, видя большое стеснение людей, воздвигли гонения на блаженную, так что в конце концов ее перевели в отдельную комнату при богадельне, где она прожила до закрытия монастыря.

Блаженная Мария Ивановна говорила быстро и много, иногда очень складно и даже стихами и сильно ругалась, в особенности после 1917 года. Она так ругалась, что монахини, чтобы не слышать, выходили на улицу. Келейница Прасковья Ивановны Дуня как-то спросила ее:

- Мария Ивановна, почему ты так ругаешься. Маменька^* /^*Прасковья Ивановна./ так не ругалась.

- Хорошо ей было блажить при Николае, а поблажи-ка при советской власти.

Не довольно было блаженной подвигов предыдущей скитальческой жизни, болезней, молитвы, приема народа. Однажды послушница Марии Ивановны мать Дорофея ушла в кладовую за молоком, довольно далеко от кельи старицы, а самовар горячий подала на стол. Возвращается и слышит неистовый крик Марии Ивановны: «Караул!»

Растерянная послушница сначала ничего не поняла, а потом так и осела от ужаса. Мария Ивановна в ее отсутствие решила налить себе чаю и открыла кран, а завернуть не сумела, и вода лилась ей на колени до прихода матери Дорофеи. Обварилась она до костей, сначала весь перед и ноги, а между ног все сплошь покрылось волдырями, потом прорвалось и начало мокнуть.

Случилось это в самую жару, в июне месяце. Дорофея боялась, что в оголенном и незаживающем мясе заведутся черви, но Господь хранил Свою избранницу, и каким чудом она поправилась, знает только Бог. Не вставая с постели, она мочилась под себя, все у нее прело, лежала она без клеенки, поднимать ее и переменять под ней было трудно, и все же она выздоровела.

В другой раз до изнеможения устала Дорофея, всю ночь поднимая Марию Ивановну и все на минуточку; под утро до такой степени она ослабела, что говорит: «Как хочешь, Мария Ивановна, не могу встать, что хочешь делай».

Мария Ивановна притихла, и вдруг Дорофея просыпается от страшного грохота: блаженная сама решила слезть, да не в ту сторону поднялась в темноте, упала рукой на стол и сломала ее в кисти. Кричала: «Караул!», но не захотела призвать доктора завязать руку в лубок, а положила ее на подушку и пролежала шесть месяцев в одном положении, не вставая и не поворачиваясь. Опять мочилась под себя, потому что много пила и почти ничего не ела.

Сделались у нее пролежни такие, что оголились кости и мясо висело клочьями. И опять все мучения перенесла Мария Ивановна безропотно, и только через полгода рука начала срастаться и срослась неправильно, что видно на некоторых фотографиях.

Однажды мать Дорофея захотела посчитать, сколько раз Мария Ивановна поднимается за ночь. Для этого она положила дощечку и мел, еще с вечера поставила первую палочку и легла спать, ничего о своем замысле не сказав блаженной.

Под утро она проснулась и удивилась, что Мария Ивановна не встает и ее не зовет. Подошла к ней, а она не спит, смеется и вся лежит, как в болте, по ворот обмочившись, и говорит:

- Вот я ни разу не встала.

Мать Дорофея упала блаженной в ноги:

- Прости меня, Христа ради, матушка, никогда больше не буду считать и любопытствовать о тебе и о твоих делах.

Тех, кто жил с Марией Ивановной, она приучала к подвигу, и за послушание и за молитвы блаженной подвиг становился посильным. Так, матери Дорофее блаженная не давала спать, кроме как на одном боку, и если та ложилась на другой бок, она на нее кричала. Сама Мария Ивановна расщипывала  у себя место на ноге до крови и не давала ему заживать.

Истинная подвижница и богоугодный человек, она имела дар исцеления и прозорливости.

Исцелила женщине по имени Елена глаз, помазав его маслом из лампады.

У одной монахини была экзема на руках. Три года ее лечили лучшие доктора в Москве и Нижнем – не было улучшения. Все руки покрылись ранами. Ею овладело такое уныние, что она хотела уже уходить из монастыря. Она пошла к Марии Ивановне. Та предложила помазать маслом из лампады; монахиня испугалась, потому что врачи запретили касаться руками мала и воды. Но за веру к блаженной согласилась, и после двух раз с кожи исчезли самые следы от ран.

Пришел однажды к Марии Ивановне мужичок – в отчаянии, как теперь жить, разорили в конец. Она говорит: «Ставь маслобойку». Он послушался, занялся этим делом и поправил свои дела.

О Нижегородском архиепископе Евдокиме (Мещерякове), обновленце, блаженная еще до его отступничества говорила:

- Красная свеча, красный архиерей.

И даже песню о нем сложила: «Как по улице, по нашей Евдоким идет с Парашей, порты синие худые, ноги длинные срамные».

Один владыка решил зайти к блаженной из любопытства, не веря в ее прозорливость.

Только он собрался войти, как Мария Ивановна закричала:

- Ой, Дорофея, сади, сади меня скорее на судно.

Села, стала браниться, ворчать, жаловаться на болезнь

Владыка пришел в ужас от такого приема и молча ушел.

В пути с ним сделалось расстройство желудка, он болел всю дорогу, стонал и жаловался.

Схимнице Анатолии (Якубович) блаженная за четыре года до ее выхода из затвора кричала:

- Схимница-свинница, вон из затвора.

Она была в затворе по благословению о. Анатолия (схимника Василия Саровского), но ей стала являться умершая сестра. Мать Анатолия напугалась, вышла из затвора и стала ходить в церковь. Мария Ивановна говорила: «Ее бесы гонят из затвора, а не я».

Пришел однажды к Марии Ивановне мальчик, она сказала:

- Вот пришел поп Алексей.

Впоследствии он действительно стал саровским иеромонахом о. Алексием. Он очень чтил ее и часто к ней приходил. И вот однажды пришел, сел и молчит. А она говорит:

- Я вон мяса не ем, стала есть капусту да огурцы с квасом и стала здоровее.

Он ответил: «Хорошо».

Он понял, что это о том, как он, боясь разболеться, стал было есть мясо. С тех пор бросил.

Отцу Евгению Мария Ивановна сказала, что его будут рукополагать в Сарове. Он ей очень верил и всем заранее об этом рассказал. А его вдруг вызывают в Дивеево. Келейница блаженной мать Дорофея заволновалась, и ему неприятно. Рукополагали его в Дивееве. Дорофея сказала об этом Марии Ивановне, а та смеется и говорит:

- Тебе в рот что ли класть? Чем тут не Саров? Сама келья Преподобного и все вещи его тут.

Однажды приехала к блаженной некая барыня из Мурома. Как только вошла она, Мария Ивановна говорит:

- Барыня, а куришь, как мужик.

Та действительно курила двадцать пять лет и вдруг заплакала и говорит:

- Никак не могу бросить, курю и по ночам, и пред обедней.

- Возьми, Дорофея, у нее табак и брось в печь.

Та взяла изящный портсигар и спички и все бросила в печь.

Через месяц мать Дорофея получила от нее письмо и платье, сшитое в благодарность. Писала она, что о курении даже не думает, все как рукой сняло.

Римма Иванова Долганова страдала беснованием; оно выражалось в том, что она падала перед святыней и не могла причаститься. Стала она проситься у блаженной поступить в монастырь.

- Ну, куда там такие нужны...

- А я поправлюсь? – с надеждой спросила Римма Ивановна.

- Перед смертью будешь свободна.

И этой же ночью она заболела скарлатиной и сама пошла в больницу, сказав, что уже больше не вернется. Она скончалась, незадолго до смерти исцелившись от беснования.

Пошла однажды Вера Ловзанская (впоследствии инокиня Серафима) к Марии Ивановне проситься в монастырь. Та увидев ее закричала:

- Не надо! Не надо ее! Не надо!

А потом рассмеялась и говорит:

- Ты же будешь на старости лет отца покоить. Иди к владыке Варнаве, он тебя устроит.

Впоследствии вышло так, что инокине Серафиме пришлось до самой смерти покоить своего духовного отца – епископа Варнаву (Беляева».

В монастыре жил юродивый Онисим. Он был очень дружен с блаженной Марией Ивановной. Бывало, сойдутся они и всё поют: «Со святыми упокой».

Онисим всю жизнь прожил в монастыре и уже называл себя в женском роде: она. Когда государь Николай Александрович приезжал на открытие мощей преподобного Серафима, то народу было столько, что пришлось на время закрыть ворота. А Онисим остался за воротами и кричит: «Ой, я наша, я наша, пустите, я наша».

Однажды Мария Ивановна говорит Вере Ловзанской:

- Вот, Ониська увезет мою девчонку далеко-далеко.

Только тогда, когда епископ Варнава сам примет подвиг юродства, и она уедет за ним в Сибирь, только тогда станет понятно, о чем говорила блаженная Мария Ивановна.

Перед тем как поехать в Среднюю Азию, Вера Ловзанская отправилась к Марии Ивановне – проститься и взять благословение. Дивеевский монастырь был закрыт, и Мария Ивановна жила в селе.

Вера сошла рано утром в Арзамасе, надо было идти шестьдесят километров до Дивеева. Был декабрь, холодно. Вышла она на дорогу, видит мужичок едет на розвальнях. Остановился:

- Вы куда?

- Я в Дивеево.

- Хорошо я вас подвезу.

Доехали до села Круглые Паны. Здесь трактир. Возчик пошел закусить и изрядно выпил. В пути его развезло, сани постоянно съезжали с дороги и увязали в снегу, но лошадь как-то сама собой выбиралась и наконец остановилась у дома, где жила Мария Ивановна.

Был час ночи. Мужик проснулся и стал изо всей силы стучать в окно. Монашки открыли. Рассказывают. Все это время блаженная бушевала, стучала по столу и кричала:

- Пьяный мужик девчонку везет! Пьяный мужик девчонку везет!

- Да какой пьяный мужик, какую девчонку? – пытались понять монахини. А блаженная только кричала:

- Пьяный мужик девчонку везет!

Однажды к Марии Ивановне пришла интеллигентная дама с двумя мальчиками. Блаженная сейчас же закричала:

 - Дорофея, Дорофея, давай два креста, надень на них.

Дорофея говорит:

- Зачем им кресты, они сегодня причастники

А Мария Ивановна знай скандалит, кричит:

- Кресты, кресты им надень.

Дорофея вынесла два креста, расстегнула детям курточки, крестов и в правду не оказалось.

Дама очень смутилась, когда Дорофея спросила ее:

- Как же вы причащали их без крестов?

Та в ответ пробормотала, что в дороге сняла их, а то они будут детей беспокоить.

Вслед за ней пришла схимница.

- Зачем надела схиму, сними, сними, надень платочек и лапти, да крест надень на нее, - говорит Мария Ивановна.

С трепетом мать Дорофея подошла к ней: оказалось, что она без креста. Сказала, что в дороге потеряла.

Епископ Зиновий (Дроздов) спросил Марию Ивановну:

- Я кто?

Ты поп, а митрополит Сергий^* /^*Страгородский./ - архиерей.

- А где мне дадут кафедру, в Тамбове?

- Нет, в Череватове^* /^*Место смерти и погребения блаженной./.

У Арцыбушевых была очень породистая телка, и вот она за лето не огулялась, и следовательно, семья должна быть весь год без молока, а у них малые дети, средств никаких, и они задумали продать ее и купить другую и пошли к Марии Ивановне за благословением.

- Благослови, Мария Ивановна, корову продать.

- Зачем?

- Да она нестельная, куда ее нам.

- Нет, - отвечает Мария Ивановна, - стельная, стельная, говорю вам, грех вам будет, если продадите, детей голодными оставите.

Пришли домой в недоумении, позвали опытную деревенскую женщину, чтобы она осмотрела корову. Та признала, что корова нестельная.

Арцыбушевы опять пошли к Марии Ивановне и говорят:

- Корова нестельная, баба говорит.

Мария Ивановна заволновалась, закричала.

- Стельная, говорю вам, стельная.

Даже побила их.

Но они не послушались и повели корову на базар, им за нее предложили десять рублей. Оскорбились они и не продали, но для себя телку все-таки присмотрели и дали задаток десять рублей.

А Мария Ивановна все одно – ругает их, кричит, бранит. И что же? Позвали фельдшера, и он нашел, что корова действительно стельная. Прибежали они к Марии Ивановне и в ноги ей:

- Прости нас Мария Ивановна, что нам теперь делать с телушкой, ведь мы за нее десять рублей задатка дали.

- Отдайте телушку, и пусть задаток пропадет.

Они так и сделали.

31 декабря 1926 года, под новый 1927 год, блаженная сказала: «Старушки умирать будут... Какой год наступает, какой тяжелый год – уже Илья и Енох по земле ходят...» И правда, с 1 января две недели все время покойницы были, и даже не по одной в день.

В неделю мытаря и фарисея приехали начальники разгонять Саров, и это длилось до четвертой недели Великого поста.

Выгонять монахов было трудно. У них были почти у всех отдельные кельи с отдельными входами         и по нескольку ключей. Сегодня выгонят монаха, а он завтра придет и запрется. Служба в церкви не шла. Наконец в понедельник на Крестопоклонной неделе приехало много начальства – собрали всю святыню: чудотворную икону Живоносный источник, гроб-колоду, в котором мощи преподобного Серафима пролежали в земле семьдесят лет, кипарисовый гроб, из которого вынули мощи преподобного Серафима, и другие святыни. Все это сложили вместе, устроили костер и сожгли.

Мощи преподобного Серафима сложили в синий просфорный ящик и запечатали его. Люди разделились на четыре партии и на санях поехали все в разные стороны, желая скрыть, куда увезут мощи. Ящик с мощами повезли на Арзамас через село Онучино, где остановились ночевать и покормить лошадей. Когда тройка с мощами въехала в село Кременки, на колокольне ударили в набат. Мощи везли прямо в Москву.

После разорения монастыря служба в Сарове прекратилась, и монахи разошлись кто куда.

После Пасхи власти явились в Дивеево.

По всему монастырю устроен был обыск, описывали казенные и проверяли личные вещи. В эти тяжелые дни Соня Булгакова (впоследствии монахиня Серафима) пошла к Марии Ивановне. Та сидела спокойная, безмятежная.

- Мария Ивановна, поживем ли мы еще спокойно?

- Поживем.

- Сколько?

- Три месяца.

Начальство уехало. Все пошло своим чередом. Прожили так ровно три месяца, и под Рождество Пресвятой Богородицы, 7/20 сентября 1927 года, всем предложили покинуть монастырь.

По благословению епископа Варнавы блаженной Марии Ивановне была поставлена келья в селе Пузо. Туда ее отвезли сразу же после закрытия монастыря; руководила устройством Марии Ивановны Валентина Долганова и дело поставила так, что никому не стало доступа к блаженной.

В Пузе Мария Ивановна пробыла около трех месяцев.

Когда игумения Александра поселилась в Муроме, к ней приехала мать Дорофея.

- Зачем ты Марию Ивановну в мир отдала? Бери обратно, - сказала ей игумения. Та поехала за ней.

- Мария Ивановна, поедешь со мной?

- Поеду.

Положили ее на возок, укрыли красным одеялом и привезли в Елизарово. Здесь она прожила до весны, а весной перевезли ее в Дивеево, сначала к глухонемым брату с сестрой, а в 1930 году на хутор возле села Починок и наконец в Череватово, где она и скончалась 26 августа/8 сентября 1931 года.

Многим Мария Ивановна говорила об их будущей жизни. Кто-то сказал блаженной:

Ты все говоришь, Мария Ивановна, монастырь! Не будет монастыря!

- Будет! Будет! Будет! – и даже застучала изо всей силы по столику.

Она всегда по нему так стучала, что разбивала руку, и ей подкладывали под руку подушку, чтобы не так было больно.

Всем сестрам в будущем монастыре она послушания: кому сено сгребать, кому канавку чистить, кому что, а Соне Булгаковой никогда ничего не говорила. И та однажды спросила:

- Мария Ивановна, а я доживу до монастыря?

- Доживешь, - ответила она тихо и крепко сжала ей руку, до боли придавив к столику^* /^*Из всех сестер только монахиня Серафима дожила до открытия монастырского храма в Дивееве. Скончалась 3 марта 1991 года./.

Перед смертью Мария Ивановна всем близким к ней сестрам сказала, сколько они по ней до сорокового дня прочитают кафизм. Все это исполнилось в точности, а Соне Булгаковой сказала, когда та была у нее в последний раз в октябре 1930 года: «А ты обо мне ни одной кафизмы не прочитаешь». Она, действительно, ничего не прочитала, но вспомнила об этом уже в сороковой день.

Августа 27 (9 сентября)

СВЯЩЕННОМУЧЕНИКИ МИХАИЛ ВОСКРЕСЕНСКИЙ, СТЕФАН НЕМКОВ И ИНЫЕ¹⁵

¹⁵ Иван Тюрин, Василий Иванов, Дмитрий и Евгения Хорины, Анна Челеева. Еженедельник ВЧК.

Где изобилует грех, там изобилует благодать, говорит слово Божие. Когда-то село Бортсурманы, расположенное в Нижегородской епархии, называлось Никольским. Но с XVII века, как повествует предание, прилепилось к его жителям кличка: басурманы. В те времена управляющий имением был человек жесткий. И вот два брата сговорились его убить. Управляющего почитали в селе колдуном, и кто-то сказал братьям, что нельзя убить колдуна, как только в Пасхальную ночь, между заутренней и обедней, и ничем иным, как задней осью колеса телеги.

И сговорились они совершить это дело в ближайшую Пасху. За добрым делом находишься, а худое само при дороге лежит. Пришла светозарная Пасхальная ночь. Братья притаились на паперти и ждали выхода управляющего. И только он вышел – ударили его в темноте, но удар получился слабым.

В смертельном страхе управляющий бросился бежать. Братья догнали его и убили.

Мигом разнеслась весть по селу. Перед обедней, когда крестьяне собрались, барин их укорил: «Басурманы! В светлое Христово Воскресенье, когда мы говорим «Христос Воскресе», вы человека убили... Басурманин – и тот того не сделает, что вы сделали!..»

С той поры и стало село так называться, но смягченно, как бы и не о том – Бортсурманы.

Говорят, причем, что жители его некогда занимались бортничеством – отсюда и название.

Здесь затеплился и запылал пламенем божественной любви и благодати великий подвижник веры и благочестия священник Алексей Бортсурманский, по молитвам которого многие и до сего дня получают исцеления. (Память 21 апреля ст. ст.).

Здесь в 1918 году мученически окончил свои дни священник Михаил Воскресенский.

Священник Михаил Григорьевич Воскресенский родился в 1883 году в селе Теплый Стан в семье станового пристава Григория Дмитриевича Воскресенского. Дед о. Михаила был настоятелем храма в селе Порецком и преподавал Закон Божий в школе. Здесь учился будущий тесть о. Михаила Иван Данилович. Однажды уже после смерти, о. Дмитрий явился ему. Иван Данилович почел это явление за особое предзнаменование, и когда много лет спустя, внук о. Дмитрия – Михаил попросил в жены его дочь Марию, он без раздумий согласился.

В Бортсурманах о. Михаил служил с 1910 года. Прихожане любили его за доброту, благочестие и за безупречное исполнение пастырских обязанностей.

Пришел 1917 год – начало открытого гонения на Церковь. За полгода своего жестокого правления большевики враждебно настроили против себя население страны. Повсюду поднимались восстания. Летом 1918 года по реке Суре отступала группа войск Колчака. Жители города Курмыша подняли восстание, чтобы или освободиться от большевицкого плена, или присоединиться к отступающим войскам.

Восстание возглавил директор местного банка Совернин. Горожане разоружили стоявшую в городе красноармейскую роту, посадили солдат под замок, строго приказав случившимся тут жителям села Бортсурманы Николаю Мигунову и Николаю Небасову стеречь пленников, не давая им ни есть, ни пить, но те кормили и поили их, почти ни в чем не стесняя.

Карательный отряд, выступивший на подавление сопротивления, почти весь состоял из латышей. Возглавлял его некий Гарин, выходец из дворян Нижегородской губернии. Где бы ни проходил он, повсюду мучили и убивали священников.

По Бортсурманам пронесся слух, что каратели всех истребят. поплыл, как призыв, как погребальный звон, голос колокола. Это звонил крестьянин по прозвищу Еленя, который умел и любил звонить.

 И колокол был здесь особый, крестьянский, отлитый на их средства; привезли они его сюда сами; впрягаясь в упряжь, не доверяя церковного дела бессловесным животным; была установлена очередность, и крестьяне менялись, чтобы всем досталось везти звонкого проповедника.

И теперь стоял на колокольне Еленя, звонил и звонил – и разносился округ звон сильный, набатный. С тревогой слушали люди безвременный звон.

Отца Михаила в это время в селе не было, он уехал в соседнюю Козловку причащать старика.

Отряд карателей расположился на горе против села. Они тоже слушали этот звон, чувствуя, что никак он не может подавать свой голос за них, иноверцев и безбожников. И выставили они против села орудие, намереваясь сжечь Бортсурманы.

Так бы оно, вероятно, и произошло, если бы в плен к ним не попал почтальон.

- Бортсурманы окопаны? – спросил его Гарин.

- Никаких окопов нет, - ответил тот.

- Нет, врешь, окопаны! – наступал Гарин.

- Да нет никаких окопов, - настаивал почтальон.

Наконец решили послать двух разведчиков. На самом въезде в село встретили мужика, который мирно пахал землю.

Как расположить мужика, красноармейцы знали, сами были когда-то крестьянами. Один впряг в крестьянский плуг свою лошадь и начал пахать, другой расспрашивал о жителях села, кто где живет и как пройти. Составился целый список. Каратели той же ночью въехали в село и приступили к арестам.

Арестованных сводили в здание волостного правления.

Поздно ночью о. Михаил возвращался домой. На окраине села путь ему преградили каратели.

- Кто идет?

- Священник, - ответил о. Михаил.

Этого было достаточно.

- Давай убьем его, - услышал о. Михаил.

- Успеем еще, ответил другой.

Его пропустили, и он поехал домой.

А в это же самое время другие каратели пришли к нему в дом, чтобы арестовать его, но не застали и ушли.

Войдя в дом, понял священник, какой ему готовился жребий, но бежать не стал.

Вскоре пришли арестовать его.

Матушка пошла за ним, чтобы передать чапан для тепла.

- Ему и без чапана будет жарко, - ответили ей.

Решение уже было принято – всех арестованных казнить; всю ночь их избивали. С особенной жестокостью мучили о. Михаила.

Вины за о. Михаилом не было, и мучители обвиняли его в том, что он велел звонить в колокол и ждал с радостью отряд Колчака.

Вместе со священником был арестован чтец Евлампий Павлович Николаев. Родом с Ильиной горы, некоторое время он был писарем в соседнем селе и приходился родственником о. Михаилу. Когда-то о. Михаил пригласил его в Бортсурманы церковным чтецом, теперь он разделил с ним мученическую кончину.

Среди крестьян были арестованы Николай Мигунов и Николай Небасов. Чтобы не вызвать среди жителей села возмущение, палачи объявили, что все арестованные будут отправлены в Курмыш для суда. Однако страстотерпцы знали об уготованной им участи и готовились к смерти, каясь и исповедуясь.

27 августа/9 сентября перед полуднем колонна из тридцати человек в сопровождении карателей двинулась по Курмышской дороге.

Отец Михаил шел впереди и громко пел погребальные песнопения, а вместе с ним прихожане.

Так прошли пять километров и дошли до овражного места, называвшегося Степанихой. Здесь всем было велено выстроиться в один ряд, палачи стали напротив.

Отец Михаил опустился на колени и с воздетыми руками молился Богу. Ни одна из шестнадцати попавших в него пуль не смогла оборвать его жизнь. Это было явным знамением чуда, и тогда один из палачей подошел к священномученику и заколол его в сердце штыком.

Из тридцати человек только один остался в живых – Иван Петрович Курепин. Он рассказал о подробностях мученической кончины священника, церковного чтеца и двадцати семи крестьян.

После убийства каратели послали одного из местных жителей в Бортсурманы сказать, чтобы забирали тела или закапывали здесь – все должны быть похоронены к вечеру. Крестьяне приехали на подводах и забрали всех, а на месте расстрела поставили крест с надписью.

Вечером все убитые были похоронены в пяти братских могилах. У трех из них не было в селе родственников, и гробы сделать им не успели. Это – священномученик Михаил, чтец Евлампий и волостной писарь.

Гробом священномученику послужили гробы его прихожан, на которые он был положен и которыми он был окружен – Николая Мигунова, Николая Небасова, Николая Мигунова другого и раба Божия, имя которого неизвестно.

Дом священника был карателями разграблен. Вскоре после мученической кончины мужа матушка написала властям в Москву, спрашивая, за что убили ее мужа-священника. Из Москвы пришел ответ, что муж ее пострадал безвинно.

Но не насытились убийцы этими жертвами и жаждали новых.

Священник Стефан Немков, друг священномученика Михаила, служил в селе Деяново, неподалеку от Бортсурман.

Остановившись в селе, каратели Гарина избирали жертвы, хотя и не было здесь участников крестьянского сопротивления.

За день до мученической кончины о. Стефана к нему в дом явились двое красноармейцев. Священник принял их с любовью и накормил обедом.

Во время обеда стали они уговаривать священника:

- Батюшка, скройся куда-нибудь, а то вас всех расстреляют.

Ничто не дрогнуло в душе священника. С просветленным лицом он встал из-за стола и, широким жестом показав на пятиглавый храм Святой Троицы, сказал:

- Вот, видите, Троица. Я от нее никуда не пойду. Господь наш Иисус Христос не прятался и не скрывался, и я не буду.

К вечеру он был арестован, а с ним восемнадцать крестьян. Матушка его, Анна, собрала в дорогу котомку, но ничего не взял.

Арестованных привели в здание школы и долго били. Особенно жестоко избивали и глумились над священником, которому перед казнью остригли волосы.

В воскресенье после полудня крестьян и священник вывели из Деянова и повели в сторону села Мальцева.

Дойдя до оврага, палачи приказали арестованным выстроиться в ряд и затем расстреляли из пулемета.

Отца Стефана казнили отдельно – выстрелом в голову. Но он не был убит, убийца заколол его штыком.

Все страстотерпцы были похоронены в общих могилах, кроме священника, который был погребен отдельно в центре кладбища.

На третий день Евгения Федоровна Хорина собрала верующих девушек, и они, взяв короб, пошли на место расстрела, чтобы собрать мученическую кровь, и частицы. Затем сложили все найденное в короб, вырыли на месте убиения яму и вложили туда короб с останками.

Впоследствии на этом месте был поставлен крест и служились панихиды.

Начальник отряда Гарин вскоре был убит самими карателями.

Священник Владимир Карпинский поступил служить в село Деяново после кончины о. Стефана.

На Пасху 1923 года местный коммунист Голопупов, по прозвищу Васька-татарин, задумал дерзкое убийство священника.

До начала крестного хода, когда все были в храме, он прокрался на колокольню и здесь затаился, ожидая полуночи.

В церкви кончилась вечерня. Крестный ход, освещаемый сотнями горящих свечей, начал свой обход вокруг храма, и понеслось над ним стройное пение «Воскресение Твое Христе Спасе, Ангелы поют на небесех...»

Светлая лента плывет, приближается, достигает входа в храм и останавливается: двери затворены.

«...И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити», - поет хор.

«Слава святей и единосущней, и животворящей, и нераздельной Троице...» - слышит убийца ясный возглас о. Владимира.

- Христос воскресе! – возгласил громко священник.

Звук ответа смешался с громом выстрела.

«Воистину воскресе!» - священноисповедник услышал уже не от своих прихожан, не в земной церкви, а в церкви небесной, с Ангелами, вопиющими Воскресение Христово на небесах.

Отец Сергий был последним священником, служившим в селе Деяново перед закрытием храма в 1937 году. Это был еще молодой священник родом из Сергача.

Во время гонений в тридцатых годах власти отобрали у него дом и выгнали с семьей на улицу. Они поселились в сторожке, но и оттуда их выгнали, и вскоре о. Сергия арестовали.

Вместе с о. Сергием был арестован псаломщик Иоанн Осипович Тарутанов. Оба они исповедниками скончались в заключении.

После кончины бортсурманского священника о Михаила церковным старостой в храме, стал Алексей Михайлович Мигунов. У него была жена Ирина. Эта богобоязненная женщина в годы самых лютых гонений проповедовала слово Божие.

В середине тридцатых годов перед Пасхой в Бортсурманах был арестован священник.

Прихожане отправились в село Майданы просить священника отслужить у них Пасхальную Службу. В Майданах в то время было два священника – о. Григорий и о. Вячеслав Леонтьев, только что вернувшийся из заключения. Один из священников согласился. Надо было теперь добиваться разрешение местных властей.

Сельсовет, зная, что церковная касса пуста, потребовал за разрешение Пасхальной службы триста рублей, а иначе служить не давал.

В селе жила Мария Шипилова, дочь помещика, а теперь из беднейших в селе, она жила с дочерью, и все ее состояние составляла корова, которая кормила их в эти годы. Узнав, что сельсовет за Пасхальную службу требует денег, она продала корову и отдала деньги.

Власти разрешили службу в храме, но Марию арестовали и выслали в Караганду, где она вскоре тяжело заболела и скончалась.

После ареста Марии был арестован староста храма Алексей и его жена Ирина. Оба скончались в заключении.

Сентября 21 (4 октября)

МИТРОПОЛИТ ФЕОФАН (ТУЛЯКОВ)¹⁶

¹⁶. Архив УКГБ по Нижегородской обл. «Дело по обвинению Тулякова В. С.» Арх. № П-6820. Т. 1, л. 74, 75, 96-107, 111.

Митрополит Феофан (в миру Василий Степанович Туляков) родился в Петербурге 25 февраля 1864 года. С детских лет он желал служить Церкви в священническом сане и хотел поступить в духовное учебное заведение, но по воле родителей начал образование в Императорском Санкт-Петербургском коммерческом училище. В 1881 году, будучи воспитанником этого училища, он обратился за советом к митрополиту Московскому Макарию. Митрополит благословил его готовиться к служению Церкви, посоветовал поступить в богословские классы семинарии.

В 1883 году он поступил в первый богословский класс, а в 1885-м – в Санкт-Петербургскую Духовную академию, которую окончил в 1889 году кандидатом богословия.

Еще учась в академии, он намеревался принять иноческий постриг, как советовал ему митрополит Макарий, но Господь судил иначе. Святитель Феофан Затворник, отвечая на его вопрос, идти ли в монахи, написал ему: «Судя по порывам сердца Вашего, с силою прорывавшимся и постоянно живущим в нем, можно признать, что Господь зовет вас в монахи. Но самые сии порывы, спрашиваете Вы, не имеют ли божественного источника? Положите в сердце своем вступить в монашество без сторонних намерений – с одним исключительным только желанием душу спасти и стяжать сердце чистое и богопреданное и разумение духовно-премудрое, какое видите светло-блестящим в аскетических писаниях отеческих. Если же с принятием монашества у вас соединяется что-нибудь постороннее, то лучше в монашество совсем не постригаться, а жить в миру и стремиться быть искренним христианином».

Признавая для монаха обязательным безусловное послушание, Василий Степанович ясно сознавал, что справедливое требование святителя относительно условия принятия монашества он не может в точности исполнить, потому что с желанием монашества соединялось в нем желание епископского служения, а это последнее требовалось перед пострижением, по словам святителя Феофана, «выкинуть из головы».

Об архиерейском же призвании епископ Феофан писал Василию Степановичу: «Ведайте, что архиерейство дается по особому Промыслу Божию, что степени архиерейства должно соответствовать духовное совершенство, коего знаки суть чистота сердца и живой союз с Господом, в преданности Богу. Без этого архиерей бывает только по имени. Я из числа таковых», - добавил святитель.

Как ни прискорбно было Василию Степановичу отказываться от воплощения своего давнего желания, он, однако, согласился с доводами святителя и уехал в деревню, в имение своей матери, где занимался сельским хозяйством и изучением святых отцов-аскетов, ибо другой службы, кроме служения Церкви Христовой и только в священническом сане, он не желал и потому решил ждать, пока Господь не устранит препятствие из его помыслов.

Почти пятнадцать лет, постепенно ослабевая, происходила эта внутренняя борьба помыслов. Наконец Господь благословил услышать молитву и отнять это препятствие, совершенно уничтожив таковые помыслы, и тогда Василий Степанович обратился к своему бывшему ректору академии митрополиту Антонию (Вадковскому) за советом относительно избрания монастыря. Митрополит благословил поступать в Александро-Невскую Лавру.

Приняв эти слова за указание промысла Божия, он 23 апреля 1905 года поступил в Лавру послушником-пономарем.

«Если сердце Ваше, - писал ему ранее святитель Феофан, - будет хранить свое рвение к монашеской жизни, то вступление в нее будет благотворно для Вас». Справедливость этих слов Василий Степанович испытал во время послушничества – этот период был самым счастливым и радостным в его жизни.

11 октября 1905 года он был пострижен в монашество с именем Феофан – в память затворника Вышенского. В том же году был рукоположен митрополитом Антонием во иеродиакона. 5 ноября 1908 года был возведен в сан архимандрита и назначен членом духовного собора и заведующим Серафимо-Дивеевским скитом. 1 февраля 1909 года архимандрит Феофан назначен наместником Александро-Невской Лавры. 31 мая 1915 года он был хиротонисан во епископа Кронштадтского, викария Петроградской епархии. В 1916 году был назначен епископом Калужским, а в 1927 – архиепископом Псковским и Порховским.

В 1935 году он был переведен в Нижний Новгород с возведением в сан митрополита. Но недолго здесь пришлось прослужить святителю. Летом и осенью 1937 года прошли массовые аресты священнослужителей и мирян. 25 июля 1937 года митрополит был арестован и помещен в спецкорпус Нижегородской тюрьмы. Сразу же после ареста митрополита стали подвергать жестоким пыткам. Его поместили в подвальную камеру, которую заливали водой. Допрашивали митрополита начальник 4-го отдела Госбезопасности Кострынин и оперуполномоченный Мартынов^* /^*Иван Феофанович Мартынов родился в 1900 году в Царицине. Был начальником 4-го отдела УГБ УНКВД Нижегородской области. В августе 1938 года арестован в городе Чите и доставлен в Москву. Был обвинен в том, что «работая начальником 4 отдела... занимался фальсификацией оперативных материалов и протоколов допросов арестованных... ввел... систему массовых незаконных арестов, избиений арестованных, фальсификацию следственных документов, в частности, составление протоколов допросов арестованных и свидетелей, а также протоколов очных ставок в отсутствии допрашиваемых лиц, с содержанием показаний по усмотрению следователей»¹⁷ /¹⁷ Там же. Т. 2, л. 222./ 14 апреля 1939 года Мартынов был приговорен к расстрелу и на следующий день расстрелян./,начальник 7-го отделения 4-го отдела УГБ Кострынин и оперуполномоченный того же отдела Артамонов. В следственном деле нет рукописных протоколов. Единственный протокол составлен самим Мартыновым 31 августа 1937 года, после месяца пыточного следствия. Под протоколом допроса стоит подпись митрополита. Подлинная ли это подпись или подделка, нам уже никогда не узнать. Обширные вдержки из протокола приведены в примечании как иллюстрация того, как государство смотрело на Церковь¹⁸ /¹⁸ «Ответ: Прежде чем перейти к показаниям о практической деятельности к-р организации и моей лично как руководителя этой организации, я считаю необходимым доложить следствию, что я одновременно являлся членом московского церковно-фашистского центра, по заданию которого и приводил к-р деятельность, направленную к ослаблению мощи Советского государства и свержению Советского правительства.

            В этот период, как я лично наблюдал, а также и по утверждению более авторитетных для меня лиц из крупного духовенства, - в церковном мире стали формироваться взгляды о необходимости организационной борьбы с Советской властью.

            Прогресс социалистического строительства, а вместе с тем и укрепление мощи Советского государства, а на этой основе рост культуры и благосостояния трудящихся, а так же рост атеизма, ставили церковь и духовенство в безвыходное положение.

            Перед нами – крупным духовенством и активными церковниками – стояла альтернатива: либо добиться свержения Советской власти и реставрации капитализма, или обречь себя на верную гибель.

            Мы избрали первый путь, т. е. активную борьбу с Советской властью, в надежде на ее свержение.

            Такая точка зрения окончательно сформировалась в конце 1934 года, на одном из первых нелегальных совещаний церковно-фашистского центра, происходившего в Москве, под руководством митрополита Сергия Страгородского. В этом нелегальном совещании участвовал и ряд лиц из крупного духовенства. Это совещание и другие были созваны под видом обсуждения вопросов церкви.

            Должен сказать, что активная борьба против Советской власти для духовенства дело не новое.

            Подавляющее большинство духовенства, особенно тихоновской ориентации, которую представляю я, по своей природе реакционное и, безусловно, антисоветское; это в различные периоды борьбы с Советской властью облегчало формирование к-р организаций, облегчало привлечение духовенства и активных церковников к организованной к-р деятельности.

            Вопрос: Назовите известных вам членов московского церковно-фашистского центра.

            Ответ: Членами московского церковно-фашистского центра являются:

            1) Митрополит Сергий Страгородский, заместитель Петра Крутицкого, т. н. местоблюстителя патриаршего престола, руководитель тихоновского церковного течения в СССР, окончил духовную академию, в 1922 году был осужден за к-р деятельность;

            2) ленинградский митрополит Алексей Симанский, сын помещика, ярый монархист, в 1924 году был осужден за активную к-р деятельность;

            3) украинский митрополит Константин, человек с резко выраженными фашистскими взглядами, происходит из духовной семьи;

            4) северо-кавказский архиепископ Мефодий;

            5) ивановский митрополит Павел, происходит из духовной семьи, в 1933 году подвергался репрессии со стороны Советской власти;

            6 Лебедев Александр, управляющий делами при митрополите Сергии, в состав центра входил до его ареста в июле месяце 1937 года;

            7) новгородский архиепископ Венедикт;

            8) я – Туляков Василий (Феофан) – митрополит горьковский.

            Вопрос: Какие вы имеете доказательства для утверждения, что названные вами лица являются членами московского церковно-фашистского центра?

            Ответ: Прежде всего, доказательством принадлежности к церковно-фашистскому центру названных мною лиц, является то, что они вместе со мной в конце 1934 года участвовали в одном из первых организационных совещаний, созванном по инициативе Сергия Страгородского, на котором обсуждались вопросы развертывания к-р деятельности и объединения к-р церковных сил для борьбы с Советской властью...

            Должен отметить характерную деталь, имевшую место на нелегальном совещании членов церковно-фашистского центра в 1934 году, на котором митрополит Сергий Страгородский подчеркнул, что «необходимо возродить активную деятельность против Советской власти, начатую в свое время бывш. патриархом Тихоном и неудачно продолженную местоблюстителем патриаршего престола митрополитом Петром Крутицким».

            При этом Сергий Страгородский сказал, что и патриарх Тихон и митрополит Крутицкий пострадали в следствие того, что доверчиво относились к окружающим, которые их предали...

            Вопрос: О каких указаниях, получаемых Сергием Страгородским от сотрудников английского посольства, вы говорите?

            Ответ: Речь идет о шпионской работе, которую Сергий Страгородский проводил в пользу Англии.

            Из разговоров, которые у меня были с Сергием Страгородским, мне было понятно, что он состоит на службе в английской разведке, по заданиям которой и проводил шпионскую деятельность.

            Чтобы не возвращаться к этому вопросу, скажу прямо, что в шпионскую деятельность Сергий Страгородский вовлек и меня.

            По заданию Сергия Страгородского я собирал шпионские сведения о положении в Советском Союзе и в частности о состоянии ж.-д. транспорта и настроении рабочих и передавал эти сведения Сергию Страгородскому, а он в свою очередь передавал их сотрудникам английского посольства, о которых я показал выше.

            Вопрос: Какие конкретно вы сообщили шпионские сведения Сергию Страгородскому и от кого вы их получили?

            Ответ: В этой области мне много сделать не удалось...

            Вопрос: Дайте показания о программно-тактических установках московского церковно-фашистского центра?

            Ответ: Я уже показал, что московский церковно-фашистский центр и периферийные организации своей основной задачей ставили свержение Советской власти и реставрацию капитализма в СССР.

            Задача эта определялась директивами, полученными от заграничного церковно-фашистского центра, которые и были положены в основу к-р деятельности в Советском Союзе.

            По директивам заграничного церковно-фашистского центра необходимо было всеми путями подготавливать восстание против Советской власти, и в этих целях готовить повстанческие и террористические кадры, сеять возмущение и озлобление среди населения против Советской власти и заниматься непосредственной подготовкой восстания, начало которого прямо связывалось с интервенцией против Советского Союза со стороны Германии и Японии.

            Надо сказать, что подготовка восстания включала в себя и разрушительную диверсионно-вредительскую деятельность, которую практически осуществляли церковно-фашистские организации, существующие в ряде областей Советского Союза, о которых я показал выше, и в частности горьковская а/с организация, руководство которой осуществлял я – Туляков.

            Для выполнения директив заграничного и московского церковно-фашистских центров мною в Горьковской области был создан ряд периферийных – районных церковно-фашистских организаций с общим количеством, по неполным данным, свыше 300 человек участников организации, которые и были направлены на активную к-р повстанческую, разрушительную деятельность в Горьковской области.

            По моим директивам, вполне соответствовавшим установкам церковно-фашистского центра, практическая к-р деятельность проводилась в следующих направлениях:

            1) в непрерывной вербовке в организацию к-р  элементов и привлечении их к практической к-р деятельности.

            2) подготовке повстанческих кадров и создания повстанческих ячеек на периферии Горьковской области;

            3) создания террористических кадров, предназначавшихся для террористических актов против руководителей партии и правительства, и местных коммунистов и активистов села;

            4) разрушение колхозов, совхозов и промышленных предприятий, путем совершения поджогов и диверсионно-вредительских актов;

            5) сборе шпионских сведений о положении в Советском Союзе, в частности в промышленности и на ж.-д. транспорте и передаче этих сведений иностранным разведывательным органам;

            6) массовой к-р фашистской пораженческой повстанческой пропаганде среди населения путем использования бродячих монахов, кликуш и церковного антисоветского элемента.

            В этом направлении и проводилась к-р подрывная деятельность участниками горьковской церковно-фашистской организации, под моим руководством...

            особенностью этой организации является то, что ее деятельность была глубоко законспирирована; повстанческие и террористические ячейки создавались при одновременном возрождении монашества, с тайным постригом монахов и монахинь, сопровождающим прием в организацию; установлением беспрекословного повиновения членов организации ее руководителям, необходимого для воспитания послушных к-р кадров...

            Участники к-р развернули активную а/с агитацию по вопросу о помощи бескровным колхозникам, клеветнически убеждая население в бесплодности этого закона.

            Для достижения больших результатов в своей к-р деятельности по разрушению колхозов, участники организации из духовенства оказали материальную помощь всем вышедшим из колхоза; одному выдали 700 рублей, двум по 300, остальным в меньших размерах. Всего было выдано свыше трех тысяч рублей...

            Вопрос: Вы не все показали о деятельности церковно-фашистской организации, следствие настаивает говорить правду до конца.

            Ответ: Этого я не отрицаю, но конкретных фактов сейчас вспомнить не могу. Постараюсь вспомнить и тогда дам дополнительные показания.

            Прошу следствие поверить мне, что я ничего скрывать не намерен; расскажу все известное мне о деятельности к-р организации...» (Архив УКГБ по Нижегородской обл. «Дело по обвинению Тулякова В. С.» Арх. № П-6820. Т. 1, л. 96-98, 100-103, 106, 107).

            Никаких показаний митрополит Феофан не давал, а эти протоколы были сочинены следователями даже не на основании бесед с арестованным митрополитом, а в соответствии со списком ранее арестованных священников и «показаниями» тех, кто оговорил себя или подписал готовый протокол, сочиненный следователем./. Как всегда во время гонений на Церковь, власти обвиняли православных в политических преступлениях и как всегда – вымышленных. Митрополит обвинялся в том, что он будто бы «проводил активную к-р деятельность, направленную на свержение Советской власти и реставрацию капитализма в СССР.

По установкам митрополита Феофана Тулякова, основанным на директивах Московского церковно-фашистского центра, участники Горьковской к-р организации проводили повстанческую, шпионскую, диверсионно-террористическую деятельность.

В Лысковском районе в течение 1936-1937 гг. было совершено свыше 20 поджогов имущества колхозов и колхозников – активистов села, уничтожено большое количество заготовленного лесоматериала и леса на корню, сожжен салотопный завод, принадлежащий Лысковскому РПС»¹⁹ /¹⁹ Архив УКГБ по Нижегородской обл. «Дело по обвинению Тулякова В. С.» Арх. № П-68-20. Т. 1, л. 96-98, 100-107./

21 сентября 1937 года Особой Тройкой областного управления НКВД митрополит Феофан был приговорен к расстрелу, 4 октября приговор был приведен в исполнение.

Сентября 22 (5 октября)

БЛАЖЕННАЯ ПРАСКОВЬЯ ИВАНОВНА САРОВСКАЯ²⁰

²⁰ Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря, Спб., 1903. Монахиня Серафима (С. Булгакова).

Блаженная Прасковья Ивановна, в миру Ирина, родилась в начале XIX столетия в селе Никольском Спасского уезда Тамбовской губернии. Родители ее, Иван и Дарья, были крепостные господ Булыгиных. Когда девице минуло семнадцать лет, господа выдали ее замуж за крестьянина Федора. Покорясь безропотно родительской и барской воле, Ирина стала примерной женой и хозяйкой, и семья мужа полюбила ее за кроткий нрав, за трудолюбие, за то, что она любила церковные службы, усердно молилась, избегая гостей и общества и не выходила на деревенские игры. Так он прожили с мужем пятнадцать лет, но Господь не благословил их детьми.

По прошествии этих пятнадцати лет помещики Булыгины продали их помещикам-немцам. Шмидтам в село Суркот. Через пять лет после переселения муж Ирины заболел чахоткой и умер. Впоследствии, когда блаженную спрашивали, какой у нее был муж, она отвечала: «Да такой же глупенький, как и я».

После смерти мужа Шмидты взяли ее в кухарки и экономки. Несколько раз они пробовали вторично выдать ее замуж, но Ирина решительно отказалась:

«Хоть убейте меня, а замуж больше не пойду!» Так ее и оставили.

Через полтора года стряслась беда – в господском доме обнаружилась пропажа двух холстов. Прислуга оклеветала Ирину, показав, что это она их украла. Приехал становой пристав с солдатами, помещики уговорили наказать Ирину. Солдаты по приказанию станового пристава жестоко истязали ее, пробили голову, порвали уши. Но Ирина и среди истязаний продолжала говорить, что не брала холстов. Тогда Шмидты призвали местную гадалку, которая сказала, что холсты украла женщина по имени Ирина, но только не эта, и лежат они в реке. Начали искать и действительно нашли их там, где указала гадалка.

После перенесенного истязания Ирина была не в силах жить у господ-нехристей и, уйдя от них, пошла в Киев на богомолье.

Киевские святыни, встреча со старцами совершенно изменила ее внутреннее состояние – она теперь знала, для чего и как жить. Она желала теперь, чтоб в ее сердце жил только Бог – единственный любящий всех милосердный Христос, раздаятель всяческих благ. Несправедливо наказанная, Ирина с особенной глубиной почувствовала неизреченную глубину страданий Христовых и Его милосердие.

Помещик тем временем подал заявление о пропаже. Через полтора года полиция нашла ее в Киеве и отправила по этапу к господам. Путешествие было мучительным и долгим, ей вполне пришлось испытать голод, и холод, и жестокое обращение конвойных солдат, и грубость арестантов мужчин.

Шмидты, чувствуя свою вину перед Ириной, «простили» ее за побег и поставили огородницей. Более года прослужила им Ирина, но соприкоснувшись со святынями и духовной жизнью, не смогла она оставаться в имении и бежала.

Помещики снова подали в розыск, и через год полиция опять нашла ее в Киеве и, арестовав, препроводила по этапу к Шмидтам, которые, желая показать над ней власть, не приняли ее и с гневом выгнали на улицу – раздетую и без куска хлеба. Приняв во время пребывания в Киеве постриг с именем Параскевы, она теперь не печалилась – она знала свой путь, и то, что помещики выгнали ее, было лишь знаком, что пришла пора исполниться благословению старцев.

Пять лет она бродила по селу, как помешанная, и была посмешищем не только детей, но и всех крестьян. Она выработала привычку жить круглый год под открытым небом, перенося голод, холод и зной. А затем удалилась в Саровские леса и прожила здесь больше двух десятков лет в пещере, которую сама вырыла.

Говорят, что у нее было несколько пещер в разных местах обширного непроходимого леса, где тогда было много хищных зверей. Ходила она временами и в Саров и в Дивеево, но чаще ее видели на Саровской мельнице, куда она приходила работать.

Когда-то Паша обладала удивительно приятной наружностью. За время житья в Саровском лесу, долгого подвижничества и постничества она стала похожа на Марию Египетскую: худая, почерневшая от солнца, с короткими волосами – длинные в лесу ей мешали. Босая, в мужской монашеской рубахе, свитке, расстегнутой на груди, с обнаженными руками, блаженная приходила в монастырь, наводя страх на всех, не знавших ее.

До переезда в Дивеевскую обитель она некоторое время жила в одной деревне. Видя ее подвижническую жизнь, люди стали обращаться к ней за советами, просили помолиться. Враг рода человеческого научил злых людей напасть на нее и ограбить. Ее избили, но никаких денег у нее не было. Блаженную нашли лежащей в луже крови с проломленной головой. Она болела после этого год, но совершенно поправиться уже во всю жизнь не могла. Боль в проломленной голове и опухоль под ложечкой мучили ее постоянно, но она на это почти не обращала внимания, лишь изредка говорила: «Ах, маменька, как у меня тут болит! Что ни делай, маменька, а под ложечкой не пройдет!»

Когда она еще жила в Саровском лесу, проезжали мимо татары, только что обокравшие церковь. Блаженная вышла из леса и стала их ругать, за что они избили ее до полусмерти и проломили ей голову. Татарин приехал в Саров и говорит гостинику:

- Там старуха вышла нас ругала, мы ее избили.

Гостиник говорит:

- Знать это Прасковья Ивановна.

Он запряг лошадь и поехал за ней.

После побоев у нее все зажило, но волосы заросли как попало, так что голова зудела и она все просила «поискать».

До переселения своего в Дивеево Прасковья Ивановна часто заходила к Дивеевской блаженной Пелагее Ивановне. Раз вошла она и молча села возле блаженной. Долго смотрела на нее Пелагея Ивановна да и говорит: «Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, как у меня: вон детей-то сколько!»

Встала Паша, поклонилась ей и тихонько ушла, не сказав ни слова.

Прошло несколько лет. Однажды Пелагея Ивановна спала, но вдруг вскочила, точно кто ее разбудил, бросилась к окну и, высунувшись наполовину, стала глядеть в даль и кому-то грозить.

Около Казанской церкви открылась калитка, и в нее вошла Прасковья Ивановна и прямо направилась к Пелагее Ивановне, что-то бормоча про себя.

Подойдя ближе и заметив, что Пелагея Ивановна что-то говорит, она остановилась и спросила:

- Что, матушка, или нейти?

- Нет.

Стало быть, рано еще? Не время?

- Да, - подтвердила Пелагея Ивановна.

Низко ей Прасковья Ивановна поклонилась и, не заходя в обитель, ушла в ту же самую калитку.

За шесть лет до смерти блаженной Пелагеи Ивановны Паша вновь явилась в обитель, на этот раз с какой-то куклой, а потом и со многими куклами: нянчится с ними, ухаживает за ними, называет их детьми. Теперь она по нескольку недель, а затем и месяцев проживала в обители. Последний год жизни блаженной Пелагеи Ивановны, Паша пробыла неотлучно в обители.

Поздней осенью 1884 года она шла мимо ограды кладбищенской Преображенской церкви и, ударив палкой о столб ограды, сказала: «Вот как этот столб-то повалю, так и пойдут умирать; только поспевай могилы копать!»

Слова эти скоро сбылись – умерла блаженная Пелагея Ивановна, и за ней столько монахинь, что сорокоусты не прекращались целый год, и случалось, что отпевали двух сразу.

Когда скончалась Пелагея Ивановна, то в два часа ночи ударили в большой монастырский колокол, и клиросные, у которых жила в то время блаженная Паша, переполошились, повскакивали с постелей, думая, не пожар ли. Паша встала вся сияющая и начала повсюду у икон ставить и зажигать свечи.

- Ну вот, - сказала она, - какой тут пожар? Вовсе нет, а просто это у вас снежок маленько растаял, а теперь темно будет!

Несколько раз келейницы блаженно Пелагеи Ивановны предлагали ей поселиться в келье почившей.

- Нельзя, нельзя, - отвечала Прасковья Ивановна, - вот маменька-то не велит, - показывала на портрет Пелагеи Ивановны.

- Что это я не вижу.

- Да ты-то не видишь, а я-то вижу, не благословляет!

И ушла, и поселилась сначала у клиросных, а затем в отдаленной келье у ворот. В келье была поставлена кровать с громадными подушками, которую она редко занимала, на ней покоились куклы.

От живущих с ней она непременно требовала, чтобы они в полночь вставали молиться, а если кто не соглашался, то она так расшумится, начнет воевать и браниться, что поневоле все встают ее унимать.

Первое время Прасковья Ивановна ходила в церковь и строго следила, чтобы сестры ежедневно ходили на службы. В последние с лишним лет некоторые правила блаженной переменились: она например, не выходила из монастыря, да и от кельи далеко не отходила, в церковь совсем не ходила, а приобщалась дома и то очень редко. Господь Сам ей открывал, каких ей правил и образа жизни держаться.

Напившись чаю после обедни, блаженная садилась за работу, вязала чулки или пряла пряжу. Это занятие сопровождалось непрестанной Иисусовой молитвой, и потому ее пряжа ценилась в обители, из нее делались пояски и четки. Вязанием чулок она называла в иносказательном смысле упражнение в непрестанной Иисусовой молитве. Так, однажды приезжий подошел к ней с мыслью, не переселиться ли ему поближе к Дивееву. И она сказала в ответ на его мысли: «Ну, что же, приезжай к нам в Саров, будем вместе грузди собирать и чулки вязать», - то есть класть земные поклоны и учиться Иисусовой молитве.

Первое время по переселении в Дивеево она странствовала от монастыря на дальние послушания или в Саров, на прежние свои излюбленные места. В эти путешествия она брала с собой простую палочку, которую называла тросточкой, узелок с разными вещами или серп на плечо и несколько кукол за пазухой. тросточкой она иногда пугала пристающий к ней народ и виновных каких-нибудь проступках.

Однажды пришел старик и пожелал, чтобы его впустили в келью, а блаженная была занята, и келейница не решалась ее потревожить. Но странник настаивал:

- Передай ей, что я такой же, как она!

Удивилась келейница такому несмирению и пошла передать его слова блаженной.

Прасковья Ивановна ничего не ответила, а взяла свою тросточку, вышла наружу и начала бить ею странника изо всех сил, восклицая:

- Ах ты, душегубец, обманщик, вор, притворщик...

Странник ушел и уже не настаивал на встрече с блаженной.

Большое духовное значение имел для блаженной серп. Она им жала траву и под видом этой работы клала поклоны Христу и Богоматери. Если кто приходил к ней из почетных людей, с которыми она не считала себя достойно сидеть в одной компании, блаженная, распорядившись с угощением и поклонившись гостю в ноги, уходила жать травку, то есть молиться за этого человека. Нажатую траву она никогда не оставляла в поле или во дворе монастыря, но всегда собирала и относила на конный двор. В предзнаменование неприятностей она подавала приходящим лопух, колючие шишки...

Молилась она своими молитвами, но знала некоторые и наизусть. Богородицу она называла «Маменькой за стеклышком».  Иногда она останавливалась как вкопанная перед образом и молилась или становилась на колени где попало: в поле, в горнице, среди улицы – и усердно со слезами молилась. Бывало, входила в церковь и начинала тушить свечи, лампады у образов или не позволяла зажигать в келье лампады.

Испрашивая на каждый шаг и действие благословение у Господа, она иногда громко спрашивала и тут же отвечала себе: «Надо мне идти? Или погодить?... Иди, иди скорей, глупенькая!» - и тогда шла. «Еще молиться? Или кончить? Николай чудотворец, батюшка, хорошо ли прошу? Не хорошо, говоришь? Уйти мне? Уходи, уходи, скорей, маменька! Ушибла я пальчик, Маменька! Полечить, что ли? Не надо? Сам заживет!»

В дни духовной борьбы с врагом рода человеческого она без умолку начинала говорить, но ничего нельзя было понять; ломала вещи, посуду, волновалась, кричала, бранилась. Однажды она встала с утра расстроенная и растревоженная. После полудня к ней подошла приезжая госпожа, поздоровалась и хотела беседовать, но Прасковья Ивановна закричала, замахала руками:

- Уйди! Уйди! Неужели не видишь, вон диавол. Топором голову отрубили, топором голову отрубили!

Посетительница перепугалась и отошла, ничего не понимая, но вскоре ударили в колокол, оповещая, что сейчас скончалась в больнице в припадке падучей монахиня.

Однажды пришла к блаженной девица Ксения из села Рузина просить благословения идти в монастырь.

- Что ты говоришь, девка! – закричала блаженная. – Надо прежде в Петербург сходить, да всем господам сперва послужить, тогда даст мне Царь денег, я тебе келью поставлю!

Через некоторое время братья Ксении стали делиться, и она снова пришла к Прасковье Ивановне и говорит:

- Братья делиться хотят, а вы не благословляете! Как хотите, а уж не послушаю я вас и поставлю келью!

Блаженная Паша, растревоженная ее словами, вскочила и говорит:

- Экая, ты, девка, глупая! Ну, можно ли! Ведь ты не знаешь, сколько младенцев превыше-то нас!

Сказав это, она легла и вытянулась. А осенью у Ксении умерла сноха, и осталась на ее руках девочка, круглая сирота.

Однажды зашла Прасковья Ивановна к священнику села Аламасова, у которого был в то время по делам службы псаломщик. Она подошла к нему и говорит:

- Господин! Прошу тебя, возьми хорошую кормилицу или няньку какую.

И что же? Дотоле совершенно здоровая жена псаломщика захворала и умерла, оставив младенца.

Один из крестьян окрестной деревни покупал известку. Ему предложили взять несколько лишних пудов без денег; он подумал и взял.

Возвращаясь домой, он встретился с Пашей, и блаженная сказала ему:

- Аль богаче от этого будешь, что беса-то слушаешь! А ты лучше-ка живи той правдой, которой жил!..

При постройке нового собора в Дивееве игумения Александра решила не спрашивать благословения блаженной Прасковьи Ивановны.

Шло торжественное молебствие на месте закладки, когда к Прасковье Ивановне приехала тетушка игумении – Елизавета. Она была старенькая и глухая. И говорит послушнице блаженной, Дуне:

- Я буду спрашивать, а ты говори, что она будет отвечать, а то я не услышу.

Та согласилась.

- Мамашенька на собор жертвуют.

- Собор-то собор, - отвечала Прасковья Ивановна, - а я усмотрела: черемуха по углам выросла, как бы не завалили собор-то.

- Что она говорит? – спросила Елизавета.

Что толку говорить, подумала Дуня, собор-то уж закладывают, и ответила:

- Благословляет.

Собор так и остался недостроенным.

Приехал в монастырь один архиерей. Она ждала, что он придет к ней, а он прошел к монастырскому духовенству. Ждала она его до вечера, и когда он пришел, бросилась на него с палкой и разорвала наметку. Он от страха спрятался в келью матери Серафимы. Когда блаженная воевала, то была такая грозная, что всех приводила в трепет. А на архиерея, потом оказалось, напали мужики и избили его.

Как-то приехал к ней иеромонах Илиодор (Сергий Труфанов) из Царицына. Он пришел с крестным ходом, было много народа. Прасковья Ивановна его приняла, посадила, потом сняла с него клобук, крест, сняла с него все ордена и отличия – все это положила в свой сундучок и заперла, а ключ повесила к поясу. Потом велела принести ящик, туда положила лук, полила и сказала: «Лк, расти высокий...» - а сама легла спать. Он сидел, как развенчанный. Ему надо всенощную начинать, а он встать не может. Хорошо еще, что она ключи к поясу привязала, а спала на другом боку, так что ключи отвязали, достали все и ему отдали.

Прошло несколько лет – и он снял с себя священнический сан и отказался от иноческих обетов.

Однажды приехал к ней из Саратова епископ Гермоген (Долганов). У него были большие неприятности – подкинули ему в карету ребенка с запиской «твоя от твоих». Он заказал большую просфору и пошел к блаженной с вопросом, что ему делать? Она схватила просфору, бросила ее о стенку, так что та отскочила и стукнулась о перегородку и ничего не захотела отвечать. На другой день то же. На третий день заперлась и вовсе не вышла к владыке. Что делать? Сам он, однако, так почитал блаженную, что без ее благословения ехать не захотел, несмотря на то, что дела епархии требовали его присутствия. Тогда он послал келейника, которого она приняла и напоила чаем. Владыка спросил через него: «Что мне делать?» Она ответила: «Я сорок дней постилась и молилась, а тогда запели Пасху».

Смысл ее слов был, по-видимому, тот, что все внешние скорби надо достойно потерпеть, и они в свое время разрешатся благополучно. Владыка понял ее слов буквально, уехал в Саров и там сорок дней жил, постился и молился, а в это время дело его разобралось.

Иногда Прасковья Ивановна начинала шуметь, а приходившим к ней монахиням говорила: «Вон отсюда, шельмы, здесь касса». (После закрытия монастыря в ее келье размещалась сберегательная касса).

Как-то Евдокия Ивановна Барскова, которая и в монастырь не шла, и замуж не собиралась, пошла на богомолье в Киев. На обратном пути она остановилась во Владимире у одного блаженного купца, который принимал всех странников. Наутро он позвал ее, благословил изображением Киево-Печерской Лавры и сказал:

Иди в Дивеево, там блаженная Паша Саровская тебе путь укажет.

Как на крыльях полетела Дуня в Дивеево, а блаженная Прасковья Ивановна во все время ее двухнедельного путешествия – шла она пешком около трехсот верст – выходила на крыльца аукала и манила ручкой:

- Ау, моя капанька^* /^*Евдокия Ивановна была очень маленького роста. идет, моя слуга идет.

Пришла она к вечеру, после всенощной и сразу к Прасковье Ивановне.

Мать Серафима, старшая келейница блаженной, вышла и говорит:

- Уходи, девушка, уходи, мы устали, завтра придешь, завтра придешь после ранней.

Выпроводила ее за калитку, а Прасковья Ивановна воюет:

- Вы мою слугу гоните, вы что мою слугу гоните, моя слуга пришла! Моя слуга пришла!

Утром Дуня пришла к блаженной; та встретила ее, настелила на табуретку платков, сдунула пыль и посадила ее, стала чаем поить, угощать; так и осталась Дуня у блаженной. Прасковья Ивановна сразу ей все доверила, и старшая келейница матушка Серафима ее полюбила.

Монахиня Александра (Траковская), будущая игумения, спросила Дуню:

- А ты не боишься блаженной?

- Не боюсь.

И только матушка Александра отошла, блаженная говорит:

- Это мать будет (то есть игумения. И. Д.).

Каждую ночь в двенадцать часов Прасковье Ивановне подвали кипящий самовар.

Пила она только когда самовар кипел, а иначе скажет «мертвый» и не пьет. Впрочем, и тогда нальет чашку и как бы забудет, и она остынет. И когда выпьет чашку, а когда и не выпьет, потом всю ночь свечи ставит, тушит... Всю ночь до утра она по-своему молилась.

Рассказывала мать Рафаила, что когда она поступила в монастырь, ей часто приходилось караулить по ночам. Издали ей хорошо была видна келья Прасковьи Ивановны. Каждую ночь в двенадцать часов в келье зажигались свечи и двигалась быстрая фигурка блаженной, которая то тушила, то зажигала их. Рафаиле, очень хотелось посмотреть, как блаженная молится. Благословившей у дежурившей вместе с ней сестры походить по аллейке, она направилась к домику Прасковьи Ивановны. Во всех окнах его занавески были открыты. Подкравшись к первому окну, только она хотела забраться на карниз, чтобы заглянуть в келью, как быстрая рука задернула занавеску; она направилась к другому окну, которое никогда не занавешивалось, но и там все повторилось. Так ничего она и не увидела.

Спустя некоторое время пришла мать Рафаила к блаженной. Она приняла ее и сказала:

- Молись.